Эпштейн Михаил Э 73 Знак пробела: О будущем гуманитарных наук - М.: Новое литературное обозрение, 2004. - 864 с.

Книга известного культуролога вводит в философскую и филологическую проблематику XXI века и очерчивает новые стратегии мышления и письма, идущие на смену постмодернизму и постструктурализму. Рассматривается новый образ человека в электронно-виртуальной вселенной, а также меняющийся контекст и смысл таких традиционных понятий гуманистики, как «слово» и «текст», «время» и «возможность», «тело» и «желание», «жуткое» и «интересное», «чистота» и «безумие»..

Исследуется природа культурных пробелов, языковых зияний, заполнение которых знаменует рождение новых художественных и теоретических практик. От эротологии до теории судьбы, от экологии текста до хоррорологии и технософии - таков диапазон тех теорий и гипотез, которые впервые вводятся в обиход интеллектуального сообщества. Каждая глава - манифест или экспериментальный набросок новой дисциплины или концепции, радикально меняющих наши представления о перспективах гуманитарных наук.
УДК 008+82.09(47) ББК 71.0+83.3(2Рос)
ISBN 5-86793-302-4

© M. Эпштейн, 2004 О «Новое литературное обозрение», 2004

Книга известного культуролога вводит в философскую и филологическую проблематику XXI века и очерчивает новые стратегии мышления и письма, идущие на смену постмодернизму и постструктурализму. Рассматривается новый образ человека в электронно-виртуальной вселенной, а также меняющийся контекст и смысл таких традиционных понятий гуманистки, как "слово" и "текст", "время" и "возможность", "тело" и "желание", "жуткое" и "интересное", "чистота" и "безумие".. Исследуется природа культурных пробелов, языковых зияний, заполнение которых знаменует рождение новых художественных и теоретических практик. От эротологии до теории судьбы, от экологии текста до хоррорологии и технософии - таков диапазон тех теорий и гипотез, которые впервые вводятся в обиход интеллектуального сообщества. Каждая глава - манифест или экспериментальный набросок новой дисциплины или концепции, радикально меняющих наши представления о перспективах гуманитарных наук. Читать онлайн или скачать книгу «Знак пробела. О будущем гуманитарных наук» в fb2, автор которой Михаил Эпштейн. Книга издана в 2004 году, принадлежит жанру «Культурология» и выпускается издательством Новое литературное обозрение. Эпштейн М.

Книга известного культуролога вводит в философскую и филологическую проблематику XXI века и очерчивает новые стратегии мышления и письма, идущие на смену постмодернизму и постструктурализму. Рассматривается новый образ человека в электронно-виртуальной вселенной, а также меняющийся контекст и смысл таких традиционных понятий гуманистки, как слово и текст, время и возможность, тело и желание, жуткое и интересное, чистота и безумие..Исследуется природа культурных пробелов, языковых зияний, заполнение которых знаменует рождение новых художественных и теоретических практик. От эротологии до теории судьбы, от экологии текста до хоррорологии и технософии - таков диапазон тех теорий и гипотез, которые впервые вводятся в обиход интеллектуального сообщества. Каждая глава - манифест или экспериментальный набросок новой дисциплины или концепции, радикально меняющих наши представления о перспективах гуманитарных наук.

Year: 2004

Language: russian

Pages: 864

ISBN 10: 5-86793-302-4

File: PDF, 12.10 MB

The file will be sent to selected email address. It may takes up to 1-5 minutes before you received it.

The file will be sent to your Kindle account. It may takes up to 1-5 minutes before you received it.
Please note you"ve to add our email [email protected] to approved e-mail addresses. Read more .

You can write a book review and share your experiences. Other readers will always be interested in your opinion of the books you"ve read. Whether you"ve loved the book or not, if you give your honest and detailed thoughts then people will find new books that are right for them.

ЛАУРЕАТЫ ПРЕМИИ ЛИБЕРТИ художники ОЛЕГ ВАСИЛЬЕВ ВАГРИЧ БАХЧАНЯН поэты ЛЕВ ЛОСЕВ ЛЕВ РУБИНШТЕЙН прозаик ВАСИЛИЙ АКСЕНОВ культуролог МИХАИЛ ЭПШТЕЙН коллекционер русского НОРТОН Додж нонконформистского директор Национальной ДЖЕЙМС Биллингтон Библиотеки Конгресса директор нью-йоркского ТОМАС КРЕНС Музея С. Гуггенхайма балетмейстер и хореограф МИХАИЛ БАРЫШНИКОВ искусства журналист Дэвид РЕМНИК издатель ИРИНА ПРОХОРОВА переводчик ВИКТОР ГОЛЫШЕВ МИХАИЛ ЭПШТЕЙН Знаклробела О БУДУЩЕМ ГУМАНИТАРНЫХ НАУК НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ МОСКВА 2004 УДК 008+82.09(47) ББК 71.0+83.3(2Рос) Э 73 Эпштейн Михаил Э 73 Знак пробела: О будущем гуманитарных наук - М.: Новое литературное обозрение, 2004. - 864 с Книга известного культуролога вводит в философскую и филологическую проблематику XXI века и очерчивает новые стратегии мышления и письма, идущие на смену постмодернизму и постструктурализму. Рассматривается новый образ человека в электронно-виртуальной вселенной, а также меняющийся контекст и смысл таких традиционных понятий гуманистики, как «слово» и «текст», «время» и «возможность», «тело» и «желание», «жуткое» и «интересное», «чистота» и «безумие».. Исследуется природа культурных пробелов, языковых зияний, заполнение которых знаменует рождение новых художественных и теоретических практик. От эротологии до теории судьбы, от экологии текста до хоррорологии и технософии - таков диапазон тех теорий и гипотез, которые впервые вводятся в обиход интеллектуального сообщества Каждая глава - манифест или экспериментальный набросок новой дисциплины или концепции, радикально меняющих наши представления о перспективах гуманитарных наук. УДК 008+82.09(47) ББК 71.0+83.3(2Рос) ISBN 5-86793-302-4 © М. Эпштейн, 2004 О «Новое литературное обозрение», 2004 Посвящается моим детям Ольге, Дмитрию, Петру и Евгению Предисловие Эта книга - о путях гуманитарного сознания в XXI веке. О том, как в электронно-информационновиртуальных полях меняется образ человека, сливаясь очертаниями то со всемогущим богом, то с умной машиной («теоантропос», «техноантропос»). И о том, как меняются сами гуманитарные дисциплины, отчасти отражая, отчасти производя «постчеловеческую» реальность XXI века. Проектируемый ныне человек- генетически видоизмененный, объединенный с машиной, киборг, андроид, техноангел - будет ли он больше или меньше себя как человека? Как сложится судьба гуманитарных дисциплин в XXI веке: будут ли они поглощены техническими и социальными дисциплинами или, напротив, расширят сферу своего влияния вслед за очеловечиванием и поумнением самой техники? Какой смысл получают в новом контексте такие традиционные гуманитарные понятия, как время, судьба, слово, знак, текст, тело, желание, творчество, мудрость? И какими новыми понятиями предстоит обогатить гума-нистику (комплекс гуманитарных дисциплин, the humanities), чтобы она достойно ответила на вызов времени, на метаморфозы самого человека? Книга охватывает разные дисциплинарные составляющие: от философии до лингвистики, от экологии до 5 Михаил Эпштейн. Знак пробела эротологии. Но при этом ни одна из этих дисциплин не представлена настолько специально, самодостаточно, чтобы упускать из виду общую перспективу движения гуманитарных наук. Нас интересуют не столько внутренние области этих наук, сколько их края и границы, а еще больше - те пустоты, которые предстоит заполнить следующему поколению гуманитариев. Нас интересуют теоретические нехватки - и механизмы их восполнения. Белые дыры. Это выражение используется в физике для обозначения чего-то мнимого, в отличие от черных дыр, предполагаемых вполне реальными. Белая дыра - это черная дыра, бегущая обратно во времени. Если черная дыра безвозвратно глотает вещи, то белая их выплевывает. По утверждению физики, белых дыр не существует в природе, ибо они нарушали бы второй закон термодинамики. Но, с точки зрения гуманитария, белые дыры все-таки существуют- не в природе, а в культуре. Белые дыры - это такие пробелы в системе знаков, из которых рождаются новые знаки. Поиск белых дыр, которые «выплевывают» из себя ранее неизвестные, небывалые знаки, идеи, концепты, и составляет задачу гуманитария. Тем более, что сам человек, как ни странно, являет собой главный пробел во всем комплексе гуманитарных наук. Именно с человеком, единственным говорящим из всех существ, в бытие приходит нечто несказуемое - сам человек. Гуманитарные науки строятся вокруг этого парадокса: они изучают самого изучающего, они именуют именующего, и именно поэтому в их центре находится разрыв самого дискурса, слепое пятно, в которое попадает обращенный на себя взгляд. По словам Мишеля Фуко, «это и тень, отбра6 Предисловие сываемая человеком, вступающим в область познания, это и слепое пятно, вокруг которого только и можно строить познание.. Человек построил свой образ в промежутках между фрагментами языка»1. Непостижимость человека для себя, несводимость к себе образует трещину в основании гуманитарных наук, которые как раз и заняты самоисследованием человечества. Этот парадокс философской антропологии выражен, в частности, М. М. Бахтиным: «Совпадает ли сознающий с сознаваемым? Другими словами, остается ли человек только с самим собою, т.е. одиноким? Не меняется ли здесь в корне все событие бытия человека?. Здесь появляется нечто абсолютно новое: над-человек, над-я, т.е. свидетель и судья всего человека (всего я), следовательно, уже не человек, не я, а другой»2. Человек становится другим для себя, как только превращается в предмет науки, тем самым определяясь и как ее немыслимый субъект, надчеловек. Взаимообратимость субъекта и объекта придает всему проекту гуманитарных наук шаткость, колебательность, подрывает их объективно научные основания. В представлении М. Фуко, с самого начала гуманитарные науки полагали внутрь своего предмета радикальный пробел, нечто немыслимое, ибо таково свойство гуманитарности как саморефлексии, учреждающей рядом с человеком его темного, непостижимого двойника, иное-во-мне, благодаря чему я только и могу мыслить себя, тем самым становясь не-собой. «На археологическом уровне чело1 Фуко Мишели. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук СПб: A-cad, 1994. С 348, 404. Бахтин М.М. Рабочие записи 60-х - начала 70-х гг. // Собр. соч. М,- Русские словари. Языки славянской культуры. М, 2002. Т. 6. С 396. 2 7 век и немыслимое - современники. Человек вообще не мог бы обрисоваться как конфигурация в эпистеме, если бы одновременно мысль не нащупала в себе и вне себя, на своих границах, но также и в переплетениях собственной ткани нечто ночное, некую немыслимость, которая ее и переполняет и замыкает. <_> _По отношению к человеку немыслимое есть Иное: братское и близнецовское Иное, порожденное не им и не в нем, но рядом и одновременно, в равной новизне, в необратимой двойственности»1. На знаменитой картине Рене Магритта «Перенос» (1966) дважды представлена фигура человека. Слева - в виде плотного силуэта, спиной закрывающего панораму трех стихий: земли, моря и неба Справа - в виде выреза на складчатом красном занавесе, через голубой просвет которого открывается все та же панорама. Конечно, Р. Магритг был далек от намерения представить в этих двух силуэтах эмблему гуманитарного знания, но ничто не мешает нам так их истолковать. Человек - пробел в своем знании о себе. Он предстает нам только со спины, как персонаж гуманитарных исследований, как «он» - историческая фигура, деятель культуры, 1 Фуко М. Цит. соч. С 347. Задолго до Фуко один из основателей философской антропологии Макс Шелер подчеркивал, что то духовное начало, которое позволяет человеку опредмечивать весь окружающий мир и себя в нем, само остается вне предметности. «Только человек, поскольку он личность, способен выйти за пределы себя как организма и, исходя из иентра вне пространственно-временного мира, превратить все (включая себя) в объект знания. <_> Однако центр, из которого человек осуществляет акты объективации тела, души и мира в их пространственной и временной полноте, сам не может быть частью этого мира. <_> Дух есть единственное существо, неспособное становиться объектом» (ScbeJer Max. Man"s Place in Nature (1928} Boston: Beacon Place, 1961. P. 46, 47} 8 писатель, мыслитель, воин, любовник, царь или дитя природы, собеседник или соперник Бога... Но мы не можем заглянуть в лицо человеку смотрящему, т. е. самим себе: вместо этого открывается пустой силуэт. В наше время через этот вырезанный по человеческой мерке проем сквозит уже не прибрежный ландшафт, а технопейзаж - фигурки умных машин, вытесняющих своих биологически несовершенных человеко-предков. Раньше человек, ища себя в себе, находил Бога, потом - природу, теперь - машину. Человек видит все, кроме себя; себя он видит только со спины, как другого. Задача гуманитарных наук - повернуть человека лицом к самому себе - невыполнима1. Именно эта проблематичность гуманитарного знания как самопознания отозвалась во всей системе научного знания XX века, потрясая основания и самых методологически устойчивых дисциплин, от математики и логики до кибернетики и информатики. Вот что пишет по этому поводу американский философ, математик, первопроходец когнитивных наук Даглас 1 Разумеется, картина Магритга (см. иллюстрацию на с, 22) заслуживает и более детального истолкования. В левой части - образ двойной закрытости; мир заслонен человеком, который сам повернут к нам спиной. В правой части - образ двойного открытия. Красный занавес - познавательная завеса между человекам и миром, которая прорывается наложением их очертаний. Мир являет себя только в силуэте человека. Но и сам этот силуэт составлен из элементов мира" песка, воды, облаков - и лишен собственно человеческого наполнения. Мир существует только во взгляде человека, но и сам человек явлен лишь как проем, просвет на окружаю* Щий мир. Вот почему любое естественно-научное знание о мире включает гуманитарную составляющую, точку зрения самого наблюдателя. И по этой же причине любое гуманитарное знание содержит в себе пробел - лицо, личность познающего субъекта. О логико-грамматической фигуре взаимовключенности сознания и «ира см. в главе «Предлог "В" как понятие». 9 штадтер: «Как ограничительные Теории метаматематики, так и теория вычислений говорят, что как только возможность представлять собственную структуру достигает некоей критической точки, то пиши пропало - это гарантия того, что вы никогда не сможете представить себя полностью. Теорема Гёделя о неполноте, Теорема Черча о неразрешимости, Теорема остановки Тюринга, Теорема Тарского об истине - все они чем-то напоминают старинные сказки, предупреждающие читателя о том, что "поиск самопознания - это путешествие, которое... обречено быть неполным, не может быть изображено ни на каких картах, никогда не остановится и не сможет быть описано"»1Именно на сцене гуманистики разыгрывается трагикомедия homo sapiens, который с античных времен был призван к главной цели - «познай самого себя», а в XX веке уперся в методологический тупик невозможности самопознания. Не противоречит ли гумани-тарность самому представлению о научности как объективном познании, коль скоро познающему не дано полностью объективировать себя самого? Не оксюморон ли само выражение «гуманитарные науки», чей объект гротескно совпадает и не может совпасть с их субъектом? Нет исхода из этих «странных петель» саморефлексии, нет решения вопросам о самой возможности гуманитарных наук. Но «сама возможность их постановки есть уже ворота мысли будущего»2. Так заканчивает М. Фуко свою «археологию гуманитарных 1 Хофштадтер Даглас Р. Педель, Эшер, Бах эта бесконечная гирлянда. Самара: Издательский дом «Бахрах-М», 2001. С 655. 1 Фуко М. Цит. соч. С 404. 10 наук», и с этих же обнадеживающих сомнений может начаться их футурология, наброском которой и является данная книга. *** Неспособность гуманистики настичь свой ускользающий субъект-объект - обратная сторона ее конструктивной задачи: строить новые знаки, понятия, образы человека Человековедение неотделимо от чело-векотворчества. Субъект человековедения потому и не может быть полностью объективирован, что находится в процессе становления, и каждый акт самоописания есть и событие его самопостроения. Когда общество, или университетское начальство, или коллегиестественники просят гуманитариев предъявить продукты их деятельности, поневоле напрашивается указательный жест вы, я, мы.. И, конечно, студенты - мыслящее человечество в следующем поколении. О чем бы ни писались гуманитарные сочинения: об эстетике итальянского Возрождения или об эпических сказаниях древней Индии, о взаимовлиянии романских и германских языков или о кантовской философии времени и пространства, - всюду перед нами предстает образ иного человека, иного разума. Мы сопоставляем его и себя, различаем и находим общее, а значит, становимся более самими собой и одновременно - более человечными. Гуманитарные дисциплины являются таковыми не потому, что они вообще изучают человека и его разнообразные проявления. Физиология, анатомия, медицина, экономика, социология, политология, социально-экономическая история тоже изучают человека, устройство его тела, продукты его деятельности, способы его общественной организации. Но эти науки 11 являются не гуманитарными, а естественными или общественными. Гуманитарность свойственна именно таким дисциплинам, где человек менее всего может опредметить себя как эмпирическую данность, как индивидуальное или социальное тело. Гуманитарность - в тех процессах мышления, творчества, говорения, письма, межличностных отношений, где человек менее всего определим и завершим. Поле гуманитарности состоит из размывов и зияний ускользающей от себя рефлексивности, распадающихся фрагментов языка и разрастающихся знаковых лакун. Критическая сторона гу-манитарности - денатурализация и деполитизация человека, разоблачение того, что естественным и общественным наукам представляется твердым, позитивным основанием объективности. Гуманитарные науки заняты демистификацией не только собственной научности, но и тех форм научности, на которые претендует физическое, физиологическое, экономическое знание о человеке. Конструктивная сторона гуманитарности - это построение новых знаков, означаемым которых становится сам гуманитарный субъект, человек, не столько открывающий нечто в мире объектов, сколько производящий собственную субъективность методами самоназначения и самообозначения. Эта конструктивная сторона гуманистики сегодня все больше затребована точными и естественными науками. На протяжении всего XX века гуманистика испытывала комплекс неполноценности перед математикой, физикой, биологией. Но по мере того, как новейшие технологии, исходя из естественно-научных и математических данных, пытаются приблизиться к созданию искусственной жизни и разума, они все более вступают на гуманитарную территорию. Как теперь 12 выясняется, именно то, что делает гуманистику не вполне научной- обратимость ее субъектаобъекта, семантическая размытость и даже метафоричность ее языка, - составляет высший интерес точных дисциплин, ту вершину самосознающей и самоорганизующейся жизни, к которой они стремятся. Не случайно с 1970-1980-х годов все больше ведущих ученых-естественников обращаются к гуманис-тике, прежде всего к проблемам сознания, творчества, интуиции, свободной воли, к лингвистическим, этическим и даже теологическим проблемам. Причем именно в качестве ученых, ищущих объяснения тем проблемам мироустройства, с которыми они профессионально сталкиваются в своих дисциплинах (в основном физико-математических). Дэвид Бом, Джон Бэрроу, Фримэн Дайсон, Пол Дэвис, Роджер Пенроуз, Фрэнк Типлер, Джон Уилер... По мере того как физика пытается соединить все известные ей аспекты мироздания, в частности теорию относительности и квантовую механику, в теорию всего, выясняется, что главным недостающим звеном в этой «великой цепи бытия» может оказаться именно человеческое сознание, в котором преломляются все грани микро- и макровселенной. Физическую картину мира невозможно достроить изнутри самой физики, в этой головоломке не хватает именно гуманитарного кусочка. Так, Джон Уилер, Фрэнк Типлер и Джон Бэрроу разработали известный «антропный принцип», согласно которому физические параметры вселенной таковы, чтобы сделать возможным присутствие в ней сознающего ее человека. Джон Экклс (нобелевский лауреат 1963 года по физиологии и медицине) и Роджер Пенроуз (один из крупнейших современных физиков) выступили, независимо друг от 13 друга, с квантовой теорией сознания, которая находит место для свободы воли и творческих задатков мысли в странном поведении квантов на уровне мозговых клеток, нейронов и межнейронных синапсов. Обращение к гуманистической проблематике обусловлено еще и тем, что некоторые естественные науки отчасти исчерпали свой ресурс экспериментальных исследований и не имеют эмпирических данных, чтобы подтвердить или опровергнуть интереснейшие гипотезы, возникающие на кончике пера Наука упирается в предел человеческой способности мыслить и описывать вселенную - или измышлять и воображать ее. Симптоматично название нашумевшей книги Джона Хоргана «Конец науки: Перед лицом пределов знания в сумерках века науки». Книга вобрала в себя интервью с крупнейшими учеными в десяти дисциплинах, от физики и космологии до теории хаоса и эволюционной биологии, и отражает их в основном пессимистический взгляд на возможность объективной, позитивной науки. Хорган называет современную науку, пережившую свой конец, «иронической» и сравнивает ее с литературной критикой, где высказываются и оспариваются разные интересные мнения, которые никак не ведут в направлении объективной истины1. Зато они ведут в направлении человеческого субъекта и прокладывают новые пути его саморефлексии. Росту научного престижа и влияния гуманистики способствовала и антипозитивистская философия науки, манифестом которой стала книга Томаса Куна «Структура научных революций» (1962). Хотя Т. Кун рассмат1 Morgan John. The End of Science: Facing the Limits of Knowledge in the Twilight of the Scientific Age. NY: Broadway Books, 1997. P. 7. 14 ривал парадигмальные сдвиги только в естественных науках, сам механизм таких сдвигов получает у него, в сущности, гуманитарное объяснение- как изменение взгляда научного сообщества на изучаемые явления. На множестве примеров Т. Кун показывает, что к научным революциям ведет не открытие новых фактов и даже не новая интерпретация имеющихся фактов, а внезапное изменение взгляда на мир, которое он сравнивает с эффектом переключения зрительного гештальта1. Взгляд ученого, если проследить его до конца, ведет опять-таки от видимого к видящему. Еще более радикальные выводы из куновской концепции были сделаны методологией науки конца XX века, где начинает преобладать конструктивизм, т. е. представление о научных теориях и понятиях как о культурных конструктах, содержание которых задается человеческим субъектом. Поворот к гуманитарной проблематике, таким образом, определяется всем ходом развития науки XX века в ее отталкивании от позитивизма. «Теорема Гёделя о неполноте, Теорема Черча о 1 Томас Кун рассматривает парадигмальные сдвиги в контексте опытов с визуальным восприятием и различением фигур в гештальтпсихологии, но было бы поучительно провести также параллель с теорией остранения в русском формализме Представление привычного как странного, «вывод вещи из автоматизма восприятия» (Виктор Шкловский) может объяснить и смену стилей в искусстве, и смену парадигм в науке. Научная революция описана у Т. Куна почти в искусствоведческих терминах, как обретение нового видения: «Это выглядит так, как если бы профессиональное сообщество было перенесено в один момент на другую планету, где многие объекты им незнакомы, да и знакомые объекты видны в ином свете. <_> После этого события ученые часто говорят о "пелене, спавшей с глаз" или об "озарении", которое освещает ранее запутанную головоломку, тем самым приспосабливая ее компоненты к тому, чтобы увидеть их в новом ракурсе.» (Кун Томас. Структура научных революций (1962} Гл. 10. М: ACT, 2001 С. 151, 164) 15 неразрешимости, Теорема остановки Тюринга, Теорема Тарского об истине..» (Д. Хофштадтер). По сути, все дисциплины, от которых зависит будущее цивилизации, включая математику, кибернетику, информатику, ког-нитивистику, семиотику, нейропсихологию, теорию и практику построения искусственного интеллекта, - все они оказываются заложниками специфически гуманитарной проблемы. Именно туманитарность является средоточием не только человеческой саморефлексии, но и вообще саморефлексивной способности разума, кому бы он ни принадлежал- богу, человеку или машине. Гуманитариям нечего жаловаться на периферийность своих занятий в технизированном укладе XXI века. Высшая техника, способная вычислять и мыслить, не может состояться без саморефлексии, без обучения ремеслу «быть самим собой», «познавать себя», «говорить о себе». В этом смысле гуманистика находится на переднем плане всех прорывов кибер-, нейро- и биотехнологий в будущее. *** Итак, выражение «знак пробела», вынесенное в заголовок этой книги, относится прежде всего к самому человеку. При этом оно несет в себе намеренную двусмысленность. Пробел- это отсутствие, нехватка знака. Но попытка обозначить эту нехватку ведет к построению знаков нового уровня. Собственно, именно глубина пробела и позволяет множить заполняющие его знаки. Выражаясь словами Романа Якобсона, задача книги - «исследовать сложные и причудливые соотношения между двумя переплетающимися поняти1 Якобсон Роман. Нулевой знак // Избранные работы. М: Прогресс, 1985. С. 230. 16 ями - знаком и нулем»*. Эта задача ведет от анализа значимых пробелов в современной культуре к синтезу новых знаков - терминов, концептов, дискурсов нового поколения. От аналитического уклона, который приобрела философия и филология в XX веке, мы пытаемся проложить путь к синтетической и генеративной теории XXI века. Эта теория не просто исследует то, что уже сформировалось в гуманитарном поле, но сама порождает «семейства» новых концепций, жанров и дисциплин. Каждая из глав представляет собой попытку артикуляции какого-то системного пробела в одной из существующих или нарождающихся дисциплин, попытку найти место для нового знака, мыслительного конструкта, Который дополнял бы общую систему гуманитарных понятий и вместе с тем очерчивал бы возможность дальнейших движений мысли. Например, глава с непроизносимым названием « » обращается собственно к текстуальным пробелам, белому фону письма, означивание которого может придать новый импульс философии языка и внести в филологию такое направление, как экология текста. Дальнейшее расширение философского языка путем включения служебных слов, в частности предлога «в», в число его основных категорий составляет содержание главы о частотном словаре и картине мира. В отдельной главе рассматривается понятие интересного, которое обычно используется нерефлективно в оценке самых разных культурных явлений, но заслуживает самостоятельной концептуализации, как один из ключевых критериев современного критического мышления. Еще одна глава освещает становление гуманологии как нового дисциплинарного поля, включающего человека и те фор- 17 мы искусственного разума, которые потенциально могут с ним соперничать или его превзойти. Одна из центральных глав «Debut de siecle Манифест протеизма» охватывает принципы нового гуманитарного мировоззрения, которое утверждается у истоков XXI века по контрасту как с постмодерном, так и с авангардом предыдущего века. Несколько глав посвящены проблемам знакотворчества и словотворчества (семиургии), в которых наиболее целенаправленно выражена конструктивная задача гуманистки - синтез нового языка и новых понятий, раздвижение границ мыслимого и говоримого. Эта книга- развитие тех стратегий исследования, которые складывались в моих предыдущих книгах «Постмодерн в России: литература и теория» (М., 2000) и «Философия возможного: модальности в мышлении и культуре» (СПб, 2001). Если в первой рассматриваются итоги большой культурной эпохи постмодернизма, завершившейся в 1990-е годы, то вторая- это введение в модальность новой эпохи, обоснование философии в сослагательном наклонении. Теперь пришла пора более конкретно очертить те возможности гуманитарного мышления, которые в общем виде определились в «Философии возможного». Исторический взгляд назад - теоретический взгляд вверх - теоретико-исторический взгляд вперед: так схематически можно обозначить соотношение трех книг. Разумеется, каждая часть этой трилогии существует на собственных правах и может быть прочитана независимо от других. Задача возможностного мышления вовсе не в том, чтобы свести концы с концами и предложить законченную теорию предмета. Напротив, «концы» должны 18 расходиться как можно дальше, очерчивая тающие границы теоретического поля, не сводимые в один план или концепцию. Такой расходящийся дискурс занимает все более видное место в современной гуманис-тике. Если сходящийся дискурс пытается объединить разные идеи в одну логическую конструкцию, связать все со всем, то расходящийся дискурс, напротив, развязывает узлы понятий, оставляя свободно болтающиеся концы,- разбегается в неизвестность, как сама обозримая вселенная1. Такой подход точнее было бы назвать не футурологией, а футуроскопией. Футурология, популярная дисциплина 1960-1970-х годов, пыталась предсказать будущее, выстроить его в линейной перспективе растущих тенденций, тогда как футуроскопия обозревает разные варианты и горизонты будущего без попытки подчинить их единой логике развития. Это своего рода 1 Что дискурсу свойственно «разбегаться», свидетельствует сама этимология этого термина (от латинского dis + currere, буквально «разбегаться»). Различие сходящегося и расходящегося дискурсов пересекает границы философских школ и направлений. «Философские исследования» А Витгенштейна- пример расходящегося дискурса, тогда как почти все его сомышленники и продолжатели по аналитической философии работали в стратегии сходящегося. В постструктурализме труды М, Фуко по археологии знания и генеалогии власти - это сходящийся дискурс, а «Тысячи Плато» Ж. Делеза и Ф. Гваттари - расходящийся. Приведем характерное признание А Витгенштейна из его предисловия к «Философским исследованиям»: «„Как только я пытался принудить мои мысли идти в одном направлении вопреки их естественной склонности, они вскоре оскудевали. И это было, безусловно, связано с природой самого исследования. Именно оно принуждает нас странствовать по обширному полю мысли, пересекая его вдоль и поперек в самых различных направлениях Философские заметки в этой книге- это как бы множество пейзажных набросков, созданных в ходе этих долгих и запутанных странствий» (Витгенштейн А. Философские работы. М: Гнозис, 1994. Ч. 2. С 77). 19 ландшафтное видение будущего как множества веерообразно расходящихся и не заслоняющих друг друга будущностей. *** Я благодарен Центру гуманитарных исследований университета Эмори (Center for Humanistic Inquiry, Emory University) в Атланте, США, за возможность посвятить академический год 2002/03 работе над проектом «Будущее гуманитарных наук». Некоторые темы и аспекты этой работы отразились в данной книге. Я глубоко признателен издательству «НЛО», Ирине Прохоровой за то, что они поддержали замысел книги и чутко и терпеливо отнеслись к метаморфозам ее созревания. Журнальные варианты отдельных глав печатались в периодических изданиях «Вопросы философии», «Иностранная литература», «Звезда», «Знамя», «Новый мир», «Октябрь», «Комментарии», «Lettre International», «Common Knowledge», «Rhizomes: Cultural Studies in Emerging Knowledge» и др. Для данного издания многие из них существенно переработаны. ВВЕДЕНИЯ Рене Магритт «Перенос» (1966) О ситуации От «пост-» к «прото-» Среди понятий и терминов, определивших самосознание культуры и движение гуманитарных наук конца XX века, первое место занимают не существительные или прилагательные, а приставка «пост-». Постмодернизм, постструктурализм, постисторизм, постутопизм, постколониализм, посткоммунизм и множество других «постов» приклеивались ко всевозможным явлениям, чтобы поскорее сдать их в архив. Магия приставки «пост» позволяла отметить знаком прощания и отодвинуть в прошлое все, что еще вчера представлялось современным и актуальным. Можно было легко расквитаться с урбанизмом или лиризмом, христианством или либерализмом, наклеив на них ярлычок «пост» и представив свою передовую позицию/ идентичность как постурбанизм, постлиризм, постхристианство, постлиберализм». Такой способ обновления, однако, чреват собственным поражением. «Пост»-мышление страдает зависимостью от тех самых понятий, которые пытается оставить в прошлом, - тянет за собой их концептуальный послед. Например, понятие «постструктурализм» намертво приковано к тому самому структурализму, от которого стремится уйти подальше. Эта зависимость от прошлого становится еще более очевид- 23 ной в случае модного ныне умножения самих «постов», когда, например, постмодернизм в свою очередь отбрасывается в прошлое смелым добавлением к нему еще одного «пост»: постпостмодернизм. На одном академическом философском сайте можно найти такие примеры «пост» и «пост-пост» дискурса: «Недавние споры в гуманитарных науках сосредоточились на периоде постистории, постпостмодернос-ти, постискусства, посткапитализма, постфилософии, пост-постструктурализма, постгендера, пострасы, пост-метанарративов: перечень столь же нескончаемый, как и сами споры»1. Такое механическое добавление приставки: пост-постмодерностъ, пост-постструктурализм - освобождает от необходимости качественного определения новизны и, как в принципе бесконечный самоповтор, приближается к самопародии. Однако на рубеже XX-XXI веков наблюдается радикальный сдвиг в самосознании культуры. Мы живем не после (модернизма, структурализма, утопизма, коммунизма».), но в самом начале нового периода, который лучше всего характеризуется приставкой «прото-»: про-тоглобальный, протоинформационный, протовирту-альный... Например, наша цивилизация может быть названа протоглобальной, потому что собственно гло1 http://www.um.edu.mt/news/philosophysoc.html Известный политолог и историк современности Сэмюэл Хантингтон назвал такое мировоззрение, которое объявляет конец всему, «эн-дизмом» («endism», «концевизм»)- В качестве примера он приводил известную концепцию Фрэнсиса Фукуямы о «конце истории», обнародованную в конце 1980-х. Но если последующая история чему-то учит, то неминуемому концу самого эндиэма. CMJ Huntington Samuel P. No Exit: The Errors of Endism // The National Interest. 1989. September. 24 бальность предполагает, согласно общепринятому научному определению, впервые выдвинутому советским астрофизиком Н.С. Карадашевым, овладение всеми источниками энергии на данной планете и способность регулировать и изменять ее климат (цивилизация первого типа - «планетарная»). По оценкам специалистов, нашей цивилизации потребуется еще три-четыре века, чтобы стать подлинно глобальной. Сошлемся на суждения выдающихся современных ученых, физика Стивена Хокинга и биолога Эдварда Уилсона, которые склонны определять наше время в терминах «прото», а не «пост». Стивен Хокинг пишет в книге «Вселенная в сжатом изложении»: «..теперь мы стоим в начале новой эры, когда мы будем способны усложнять наш внутренний код, ДНК, не дожидаясь медленных результатов биологической эволюции»1. Тем самым нынешнее состояние человечества можно охарактеризовать как протобиотехническое. Эдвард УИЛСОН отмечает в своей книге «Соударение: Единство знания»: «Предсказуемые синтезы [между различными ветвями знания], конечная цель науки, все еще находятся на ранней стадии, особенно в биологии»2. Отсюда следует, что нынешняя стадия междисциплинарного сотрудничества может быть названа про-тосинтетической. Такие «прото» вездесущи на рубеже веков. Растущие мощности компьютеров - свидетельство становления искусственного протоинтеллекта; генетические эксперименты, в частности клонирование,- намек на 1 г Hawlmg Stephen. The Universe in a Nutshell, New York et al: A Bantam Bookp. 2001. P. 165. Wuson Edward 0. Consilience: The Unity of Knowledge. New York: Vintage Books, 1999. P. 136. 25 возможность искусственной протожизци; всемирная электронная сеть - зародыш протоглобального сотрудничества умов и коллективного, проторазума. Интересно, что термин «пост» часто по привычке применяется к тем явлениям, которые более уместно обозначить как «прото». Н. Кэтрин Хэйлес в своей известной и влиятельной книге «Как мы стали постчеловеками» определяет наше время в терминах «пост»: «Прежде всего, постчеловеческое ставит информационную модель выше ее материального воплощения, так что наше воплощение в биологическом субстрате рассматривается скорее как историческая случайность, а не неизбежность жизни»1. Однако, если следовать логике этого объяснения, нынешнее состояние цивилизации следует охарактеризовать скорее как протоинформационное, а не постчеловеческое. Человеческое тело все чаще рассматривается как знаковое устройство, совокупность информационных процессов, происходящих на всех уровнях организма. Норберт Винер в свое время предположил, что впоследствии человека можно будет передавать, как сообщение, по телеграфу2. Другой выдающийся теоретик робототехники и информационного века Ханс Моравец полагает возможным загрузить содержание человеческого сознания в память компьютера3. Все это говорит не о конце человека, но о начале превращения его материальных составляющих в информационные. 1 Hayks N. Katberine. How We Became Posthuman: Virtual Bodies in Cybernetics, Literature, and Informatics. Chicago; London: The University of Chicago Press, 1999. P. 2. 1 Wiener Nobert. The Human Use of Human Beings: Cybernetics and Society, 2d ed. Garden City, N.Y: Doubleday, 1954. P. 103-104. 3 Moravec Hans. Mind Children: The Future of Robot and Human Intelligence. Cambridge: Harvard University Press, 1988. P. 109- 110. 26 Хотя вся книга Н. Кэтрин Хэйлес, начиная с заглавия, пронизана «пост»-концептами, знаменательно, что в заключении «Что это значит - быть постчеловеком?» автор, в сущности, ставит под вопрос уместность этой терминологии: «Но постчеловеческое на самом деле не означает конца человеческого. Оно означает только конец определенной концепции человека, как автономного существа, осуществляющего свою волю через индивидуальное действие и выбор»1. Как ни относиться к такому радикальному заявлению, очевидно, что речь идет по существу не о «постчеловеке», но о «проточеловеке», о начале экспансии человека за пределы собственного тела, о перспективе превращения тела в цифровой луч, информационный поток. «...В этой постчеловеческой модели... функции человека расширяются, потому что расширяются параметры обитаемой им когнитивной системы. Речь не о том, чтобы отказаться от тела, оставить его позади, но о том, чтобы распространять воплощенное сознание самыми разными специфическими, локальными, материальными путями, чего невозможно достичь без электронных протезов»2. В понимании Хэйлес, «постчеловеческое», таким образом, предполагает не устранение, но скорее расширение человеческого, которое начинает выходить за рамки телесности через систему электронных преобразователей, усилителей, удлинителей, превращающих тело в информационное поле, не замкнутое границами пространства и времени. Очевидно, что такая перс1 Hayles N. Katharine. Op. tit P. 286. 1 Ibid P. 290-291. 27 пектива относится к мировоззрению «прото», которое предполагает открытость будущего, а не завершенность прошлого. Представление о симметричности «начала» и «конца», об их обязательной соотносительности искажает асимметричную природу времени. Время - это свойство незавершимости, преобладание начал над концами. Возьмем, к примеру, литературные жанры. Трагедия, комедия, роман, эссе - все они имеют более или менее определенные исторические начала, но конца этим жанровым образованиям не видно, они скрываются за горизонт. Все, что мы знаем об этих жанрах, есть лишь прообразы их возможного будущего, «про-тожанры». Так понятое начало, которое ведет в открытое будущее, являя возможность продолжений и He-представимость концов, можно обозначить как «прото». М.М. Бахтин, утвердивший категорию незавершимости в сознании наших современников, отмечал с сожалением: «На первом плане у нас готовое и завершенное. Мы и в античности выделяем готовое и завершенное, а не зародышевое, развивающееся. Мы не изучаем долитературные зародыши литературы (в языке и обряде)»1. В другой записи Бахтин противопоставляет два подхода к проблеме жанра1 «завершающий» - и «зачинающий», или, в современных терминах, «пост» и «прото»: «Жанр, как композиционно определенное (в сущности - застывшее) целое, и жанровые зародыши (тематические и языковые) с еще не развившимся твердым композиционным костяком, так сказать, "пер-вофеномены" жанров»2. 1 Бахтин М.М. Рабочие записи 60-х - начала 70-х гг. // Собр. соч: В 6 т. М; Русские словари. Языки славянской культуры. М, 200Z Т. 6. С 398. 2 Бахтин М.М. Литературно-критические статьи. М; Худож. лит., 1986. С. 513. Суть не только в том, чтобы изучать первофеноме-ны уже известных, сложившихся жанров, но и в том, чтобы изучать прафеноменальность как таковую, на стадии ее сложения, когда судьба жанра еще принадлежит будущему, точнее, одной из возможностей будущего. Приставка «прото», которой я предлагаю обозначить очередной и назревший сдвиг в «пост-постпостмодернистской» культуре, есть радикальный переход от конечности к начальности как к модусу мышления. Томас Кун уподобляет смену научных парадигм мгновенному сдвигу видения в опытах гештальтпсихо-логии, когда один и тот же рисунок вдруг начинает восприниматься совершенно иначе. «То, что казалось ученому уткой до революции, после революции оказывалось кроликом»1. Таким же образом меняется концептуальный узор и в современных гуманитарных науках: там, где еще недавно виделось завершение, «пост», вдруг открывается новое начало, «прото». Все, что предыдущее поколение воспринимало под знаком «пост», новое поколение видит как «прото», "как подступ к новой эпохе, набросок новой культурной формации. Конец реальности, о котором так много говорили «пост»-мыслители, особенно Ж. Бодрийяр... Для поколения середины 1990-х, возлелеянного в пеленках электронных сетей, так называемый «конец реальности» - это только начало новой виртуальной эры. Конец субъекта, смерть автора, стирание подписи, о которых возвещали Луи Альтюссер, Ролан Барт, Мишель Фуко... На самом деле этим возвещается не Кун Томас. Структура научных революций (гл. 10). М: ACT, 2002. С 151. 29 конец, но скорее начало новой эпохи умножения авторских личностей и концептуальных персон1. Смерть утопии, провозглашенная Ж.-Ф. Лиотаром и Ж Бодрийяром.. В 1990-е утопия воскресает рке не как социальный проект, направленный на переделку мира, но как новая интенсивность опыта, более масштабный горизонт сознания, которое не хочет замыкаться в игре с прошлым или «вечным настоящим», но ищет радикально иного будущего. Вот два высказывания - художника и теоретика, для которых утопия уже не мертва, а представляет собой новый шанс на возрождение искусства и личности. Французский художник Кристиан Болтански: «Мое поколение отреклось от утопии, но без утопии нет искусства. Да, любая утопия опасна, но все же пусть художник позволит себя обмануть, пусть он останется идиотом, но пусть вера его не оставит. Убежден, что качество произведения и утопия связаны напрямую»2. Московский искусствовед Виктор Мизиано: «Очень важно сейчас актуализировать проблему универсального. Я понимаю, что это утопия. Делается это совершенно осознанно, да, утопия кончилась, но да здравствует утопия. УТОПИЯ дает личности некий более значимый, более масштабный горизонт»3. С 1970-х годов гуманитарные науки выносили сплошь смертные приговоры культуре, как если бы шло 1 Подробнее о переходе «пост» в «прото» см. гл. «Debut de siecle Манифест протеизма», раздел 3. Интервью с художником Кристианом Болтански // Новое литературное обозрение. 1993. № 2. 3 Кто есть кто в современном искусстве Москвы. М: Album, 1993 (без пагинации). 2 30 заседание военного трибунала: смерть метафизики, смерть автора, смерть истории, смерть утопии, смерть оригинальности, смерть истины, смерть человека... и, как следствие, смерть самих гуманитарных наук, гуманитарных подходов и ценностей. Теперь становится все яснее, что сократическое искусство акушерства, вспоможения при рождении нового, - более достойное занятие для гуманитарных наук. Бахтинская «эмбрио-ника», «зачинательный» подход к нарождающимся жанрам и культурным формациям- важный российский вклад в эту сократическую традицию. Возможно резонное возражение против «прото» как новой культурной парадигмы: не следуют ли отсюда выводы в духе детерминизма и телеологии? Характеризуя определенную современную тенденцию как «про-то-икс», подразумеваю ли я, что «иксизация» в будущем неизбежна? На мой взгляд, это «прото» не содержит никаких фаталистических предпосылок. Раньше определение «прото» давалось тому, что предшествовало уже заранее известному. Когда Ренессанс предстал уже завершенным, отошел в далекое прошлое, только тогда (в XIX в.) получила обозначение и начальная ступень, ведущая к нему,- прото-Ренессанс. Точно так же античные и средневековые повествования о любви получили названия «протороманных», когда и сам жанр романа, и его теория были уже сформированы. Так из уже готового, осуществленного будущего переименовывалось прошлое, выступая как ступенька, ведущая к предназначенной цели. Такова была уловка детерминизма, предопределявшего прошлое его же собственным будущим, но создававшего иллюзию, что прошлое само предопределяет будущее. 31 Однако понятие «прото» резко меняет свой смысл в применении к современным явлениям: оно указывает не на необходимость, а на одну из возможностей будущего. Мы не можем заведомо знать, протофеноме-ном чего является то или другое в момент его возникновения, нам остается лишь предположение и надежда. «Прото-икс» - значит, имеющий склонность становиться иксом, развиваться в направлении икс В отличие от международной приставки «пре» или русской «пред» («preglobal», «предглобальный»), «прото» в нашем понимании указывает не на порядок во времени, а на открытую возможность, зародышевую стадию явления. Это знак не временной последовательности, а скорее потенциальности, гипотетичности, сослагательного наклонения. Под знаком «прото» культуре снова позволено все, на что накладывал запрет постмодернизм: новизна, история, метафизика и даже утопия. Но они лишены тех тоталитарных претензий, которые раньше заставляли подозревать в них интеллектуальную казарму, «руководящее мышление» («master thinking»). «Прото» - это новое, ненасильственное отношение к будущему в модусе «может быть» вместо прежнего «должно быть» и «да будет». О науке Масса знания, энергия мысли Обычно наука рассматривается как область накопления и систематизации объективных знаний о действительности. Во всех определениях науки на первом месте стоит именно «знание» (да, собственно, и само понятие «science» происходит от латинского «scire», знать). Например, согласно Британской энциклопедии, наука - это «любая система знания, которая связана с физическим миром и его явлениями и предполагает беспристрастные наблюдения и систематичес- кие эксперименты. В целом наука - это поиск знания, охватывающего общие истины или действие фундаментальных законов»1. 1 Бот еще несколько словарно-энциклопедических определений «Накопленное и установленное знание, систематизированное и сформулированное в связи с открытием общих истин или действием общих законов» (Вебстеровский словарь, наиболее авторитетное полное издание 1913 г.). «Система развивающихся знаний, которые достигаются посредством соответствующих методов познания, выражаются в точных понятиях, истинность которых проверяется и доказывается общественной практикой» (Кедров Б., Спиркин А. Наука. Философская энциклопедия: В 5 т. К: Советская энциклопедия, 1964. Т. 3. С 562). «Особый вид познавательной деятельности, направленной на выработку объективных, системно организованных и обоснованных знаний о мире» (Степин B.C. Наука // Всемирная энциклопедия. Философия / Ред. и сост. АА Грицанов. М^ Минск, 2001. С 673} 33 При этом возникает вопрос, особенно существенный для самоопределения гуманитарных наук: как деятельность познания соотносится с деятельностью мышления? Служит ли мышление средством приобретения знаний или, напротив, знание представляет лишь одну из ступеней мышления? Между «знать» и «мыслить» имеется существенное различие. «Знать» - значит иметь в уме верное понятие или сведение о каком-то предмете. «Мыслить» - значит совершать в уме действия с понятиями, сочетать их, разъединять, соединять на новом уровне Мышление - это динамическая работа с теми понятиями, которые статично представлены в форме знания. Безусловно, у знания есть своя собственная динамика, которая выражается глаголом «познавать». Познание - это процесс приобретения знания, в ходе которого неверные понятия и их сочетания отбрасываются, а верные сохраняются и приумножаются. Познание необходимо включает в себя процесс мышления, т. е. творческой работы с понятиями. Но мышление не сводится к познанию и не укладывается в формы знания, поскольку оно создает такие понятия, которые не соответствуют ничему в действительности. Наоборот, действительность может быть постепенно приведена в соответствие с этими понятиями. Так возникает все, что человек «от себя» привносит в действительность, т. е. сверхприродный мир истории и культуры. Мышление содержит в себе ту прибавку к знанию, которая и создает вторую дей«Обласгь культуры, связанная со специализированной деятельностью по созданию системы знания о природе, обществе и человеке». (Культурология. XX век. СПб.: Алетейя, 1998. Т. 2. С 71). 34 ствительность, рукотворный и мыслетворный мир, включая идеи и ценности, науку и технику. Мышление не только следует за знанием, но и предшествует ему, создает сам предмет и возможность знания. Даже такой несомненный факт, как 2 г 2=4, опирается на идею числа, единицы, уравнения. В конце концов все понятия, на которые опирается знание, являются конструктами мысли, которые стали настолько привычными, что воспринимаются как исходные составляющие фактов. Мысль, ставшая достоянием фольклора, всеизвестная и самоочевидная, предстает фактом. Например, единицы пространства и времени - минуты, часы, метры, километры - составляют основу фактических знаний («который час?», «в каком году родился Пушкин?», «сколько километров от Москвы до Киева?»), но сами эти единицы сконструированы расчленяющей мыслью. Тем более это относится к области истории, культуры, морали, метафизики. Большинство мыслей, оказавших самое глубокое воздействие на человечество, вообще не основаны ни на каких фактах, скорее, они выражают совокупность жизненного опыта и устремлений, причем устремления разных людей могут противоречить друг другу. «Люби ближнего, как самого себя». «Все люди рождаются равными». «Человек - мера всех вещей». «Человек- разумное животное». «Человек- падшее создание». «Общество- это война всех против всех». «Цель оправдывает средства». «Жизнь - чудо». «Жизнь - бессмыслица...» Теодор Розак называет такие мысли, которые без всякого логического доказательства и эмпирической проверки правят обществом, «идеями-господами», или сверхидея- 35 ми («master ideas»)1. Он подчеркивает, что, хотя сверхидеи не опираются на факты, сами они легли в основание множества фактов религиозной, социальной, культурной истории, которая в свою очередь изучается гуманитарными и социальными науками. В конце концов, если бы Шекспир не вымыслил свои драмы, а Наполеон не замыслил новый европейский порядок, литературоведы и историки лишились бы важнейших предметов своих научных занятий. Таким образом, скорее знание можно считать моментом мышления, чем наоборот. Даже естественные науки, хотя они и представляют собой знание о природе, отсутствуют в самой природе. Если физик знает нечто о времени и пространстве, то лишь потому, что мышление вычленило сами категории времени и пространства, которые далее могут соотноситься с окружающей природой в процессе ее познания. Само знание не содержится в предметах знания, а приобретается в ходе мышления о них. Мышление пользуется знанием, чтобы, верно отразив мир, тем более уверенно его преображать. Знание можно определить как адаптивный механизм мышления, способ его выживания в условиях практического взаимодействия с окружающим миром. Раньше считалось, что адаптация, как механизм дарвиновской эволюции, господствует в природе и определяет эволюцию видов. Ныне этот взгляд отвергается многи1 Roszak Theodore. The Cult of Information. A Neo-Luddite Treatise on Hig-Tech, Artificial Intelligence, and the True Art of Thinking (1986). Berkeley et ah University of California Press, 1994. P. 91-95, 105-107. Книга Т. Розака, профессора истории, публициста, известного контркультурного мыслителя 1960-х гг. (автора «Зеленеющей Америки»), - одно из самых красноречивых выступлений против засилия «информации» и недооценки творческого мышления в компьютерный век. 36 ми биологами, стоящими на позициях конструкциониз-ма: организм не столько приспособляется к среде, сколько сам конструирует ее, приспособляет к себе. Среда- продукт жизнедеятельности населяющих ее организмов. По мысли крупнейшего современного биолога Левонтина, специалиста по эволюционной генетике, «следует отбросить отчужденный взгляд на организм и среду, Дело обстоит вовсе не так, что среда имеет свои независимые законы, а организмы открывают их, сталкиваются с ними и вынужденно к ним приспособляются. На самом деле разные типы среды - это последствия того, что Маркс назвал «чувственной активностью» организмов__Организмы сами построили (constructed) мир, в котором мы живем»1. Если чувственная активность организмов создает среду по их подобию, то тем более это относится к интеллектуальной деятельности, создающей по своему подобию культурную среду обитания. Адаптация - это только средство трансформации. Знание - это адаптивный механизм, посредством которого мышление координирует себя со средой для того, чтобы тем вернее ее трансформировать, приспособить к себе. Все, что мы называем историей и культурой, и есть результат такой адаптации действительности к мышлению. В любом фрагменте искусственной среды, от избушки до небоскреба, от автомобиля до книги, можно увидеть оттиск мышления, систему овеществленных или означенных понятий. Различие понятий «знать» и «мыслить» интуитивно выражено в грамматике. «Знать», как переходный гла1 Lewontin R.C. Facts and the Factitious in Natural Sciences, in Questions of Evidence. Proof, Practice, and Persuasion across the Diciplines / Ed. by James Chandler, Arnold Davidson, Harry Harootunian. Chicago; London: The University of Chicago Press, 1994 P. 506. 37 гол, сочетается с прямым дополнением (знать что), ко-торое обозначает предмет знания: «знать действительность, людей, страну, математику». «Мыслить» редко употребляется как переходный глагол, а «думать» вообще в этой функции не употребляется, поскольку содержание мышления не связано прямо с его предметом, они опосредуются предложным падежом: «мыслить, думать о чем». Соответственно нельзя сказать «мышление чего-то», но лишь «мышление о чем-то»1. Мышление не прямо отражает свой предмет, а преломляет его в себе, дополняет его, произносит суждение о нем. *** С философской точки зрения знание и мышление соотносятся примерно так же, как понятия массы и энергии соотносятся в физике. Когда мышление останавливается, застывает, обретает инертную массу покоя, оно становится знанием как неким «идеальным телом», отражающим свойства своего объекта, совокупности фактов. Напротив, распредмеченное знание переходит в энергию мысли, которая разрывает устойчивые, «познанные» связи фактов, по-новому сочетает понятия, отрывает их от фактов и обращает в фикции, которые 1 В тех случаях, когда «мыслить» употребляется как переходный глагол, он сближается по значению с «представлять», «воображать», т.е. указывает не на объективно существующий предмет, который может быть познан, а на предмет мыслимый и, как правило, отнесенный к будущему или возможному, на понятие или образ предмета «Я не мыслю без тебя своего будущего». «Он мыслил свое счастье в упорном труде». «Мы не мыслим литературы без участия критиков и философов». Здесь «будущее», «счастье», «литература» берутся как идеальные проекции, понятия, мыслимости, продукты представления или воображения, а не объекты, которые мысль находит вне себя и которым стремится соответствовать (как в случае «знания предмета»). 38 ничему не соответствуют вне мышления, но которые могут найти себе последующее воплощение в общественной практике, искусстве, технике и тем самым раздвинуть границы самой действительности. Общее поле мышления и знания можно обозначить как мыслезнание (thinknowledge, с одной буквой «k», в которой «think» срастается с «know»). Эта эпистемологическая категория указывает на соотношение мышления и знания как двух форм интеллектуальной деятельности и на способы их взаимоперехода. Эйнштейновская формула превращения массы в энергию может быть условно и образно использована как эвристическая схема превращения массы знания в энергию мысли. Е = тс2. В применении к сфере мыс-лезнания эту формулу можно интерпретировать так: Мышление=знание х скорость перестановки понятий в квадрате рефлексии. Перестановкой мы назовем перегруппировку понятий и элементов сркдения, которые содержатся в массе знания, т. е. в данной совокупности установленных фактов. Рефлексия означает, что, выстроив серию ассоциативных перестановок первого уровня, мы переходим на следующий метауровень, позволяющий нам описать первый. Мысль движется по ступеням обобщений, скачками по лестнице «мета», что и указывается знаком степени, т. е. умножения определенной величины на саму себя. Энергия мысли равняется массе знания, помноженной на скорость диссоциаций и ассоциаций его элементов в квадрате рефлексии. Таким образом, масса знания - это положительный фактор, увеличивающий энергийность мысли, но Далеко не единственный: важна еще свободная игра 39 понятий, скорость их расчленений и сочетаний, перестановок, а также глубина рефлексии, т. е. перехода между уровнями сознания/обобщения. Возьмем, к примеру, такое тривиальное утверждение: Город Вашингтон является столицей США. Такова элементарная единица знания, относящегося к городу Вашингтон. Следует, конечно, учесть, что любое суждение включает в себя не только эксплицитное, но и имплицитное знание. В вышеприведенном примере это знание того, что такое город, столица, страна, как соотносятся между собой эти понятия. Можно обобщить вышеприведенное суждение в такой схеме: Элемент В является центральным в системе С. Итак, перед нами краткий и плоский фрагмент географического знания, общеизвестный факт, и тем не менее даже из него можно «раскрутить» серию вопросов, обращенных к мысли и получающих от нее ответ. Такой процесс «выделения» мысли из знания - смыслотворение - напоминает бомбардировку вещества на атомарном уровне пучками заряженных и ускоренных частиц. Далее мы попытаемся передать возможные движения мысли, возникающие из рассечения этого атомарного факта: «Вашингтон - столица США». Переносятся ли все свойства системы С на ее центральный элемент В? Или же специфика центрального элемента состоит как раз в том, чтобы маркирование отличаться от всех других элементов системы? Этим объясняется, почему Вашингтон, как город центральной власти, иностранных и международных представительств, приобретает черты интернационального мегаполиса и именно в силу своей центральности становит- 40 ся все меньше похож, по своим обычаям, укладу, темпу жизни, на ту страну, которую он представляет и как бы концентрирует в себе. Тем самым обнарркивается противоречие в самом понятии столицы, которая, с одной стороны, представляет собой самое характерное в своей стране, ее символ и квинтэссенцию, а с другой - именно в силу своей представительности, знаковости резко отличается от всей остальной, «менее знаковой» территории. Парадокс в том, что «самое характерное» есть одновременно и «наименее характерное», что отсылает к диалектике совпадения максимума и минимума у Николая Кузанского. Вашингтон - максимально и одновременно минимально американский город. Быть центральным, самым представительным элементом данной системы - значит вообще не быть элементом данной системы, находиться вне ее, что манифестируется особым административным статусом Вашингтона как «внештатного» города, особого «округа Колумбия». Если Вашингтон управляет всей страной, то Вашингтоном управляет не глава страны, президент, и даже не глава штата, губернатор, а всего-навсего глава города, мэр, т.е. наибольшее как бы находится внутри наименьшего и управляется наименьшим. Нужен ли вообще системе центральный элемент? Как меняется значение центральности управления в условиях растущей диссеминации знания и распыления коммуникативных полей (Интернет)? Нужна ли сто* лица государству, или оно, особенно в эпоху электронных коммуникаций, может обходиться без сосредоточения власти в одной административногеографической точке, управляясь сетевым сообществом, «роевым» разумом сограждан? Как изменились бы разные терри- 41 тории с изъятием их властных центров или если бы властность этих центров была рассеяна равномерно по территориям стран, а статус центра упразднен? Может ли политическая столица одновременно выполнять функции культурной, индустриальной, технологической столицы? Желательно или предосудительно совмещение таких функций в демократическом государстве? Усиливает или ослабляет систему такая абсолютизация столицы? В каком смысле, отличном от политического, Вашингтон является не столицей, а полной ее противоположностью - провинцией? Какие другие города США могут притязать на звание неадминистративных столиц и в каких отношениях? Нью-Йорк- столица архитектуры и этнического многообразия, Лос-Анджелес- столица искусств и индустрии развлечений, Бостон - столица образования, Сан-Франциско - столица электронных технологий и богемной интеллигенцииНаходится ли центр тяжести современного государства в области политико-административного управления и по каким признакам другие города являются больше столицами, чем Вашингтон? Как предположения об относительном весе или изменении столичного статуса Вашингтона могут вписаться в игру политических сил США? Если «Вашингтон» всегда служит негативным знаком («бюрократия») в политической риторике партии, борющейся за власть, то как это согласуется с ее собственным стремлением стать означаемым этого знака? Все эти мыслительные акты в форме вопросов, парадоксов, сомнений, предположений и даже утопий (территория без центра власти) возникли из «реакции расщепления» одного общеизвестного факта, соединяющего два элемента, город Вашингтон и государство 42 США. Именно перегруппировка этих элементов, раскрытие парадоксов «представительства» (государства в столице) и нахождения большего в меньшем расшевелили маленький огонек «смыслообразования» в выгоревшем очаге знания, ставшего географическим трюизмом. Мышление есть энергизация знания, разрыв и перестановка связей между его элементами, производство новых смыслов, «ускоренных» по сравнению с их статическим пребыванием в форме известного факта. Вопрос, освобождающий элементы суждения от их жесткой связи; предположение иных связей, свободная рекомбинация; реинтерпретация, выяснение смысла каждого из этих новых сочетаний; экстраполяция, обобщение данного суждения по сходным элементам других тематических областей; переход на другой уровень, рефлексия, метаописание, самоопредмечивание мысли, мыслящей о себе.. Все это и есть процесс, описываемый эйнштейновской формулой в ее гуманитарном измерении: энергия мышления (Е) как переход элементов знания (т) в скоростное движение (с) и саморефлексивное удвоение (?). Мышление (1) выводит массу знания из состояния инертного покоя, известности, очевидности, фактичности; (2) расщепляет его связанные частицы, разгоняет их до максимально возможной скорости («скорости света»), усиливает процессы диссоциации и ассоциации логических признаков, сходств, различий, притяжений и отталкиваний; и (3) множит уровни движения этих частиц, т.е. обращается сама на себя, «самоумножается», возводит себя в квадрат. Энергия мысли извлекается из тела факта посредством расщепления его внутренних связей и образования новых, множественных, «световых», виртуально-фиктивных сочетаний составляющих его частиц. 43 Такое гуманитарное применение известной физической формулы, конечно, есть только метафора или очень условная аналогия, которая подчеркивает сходство энергетических процессов в разных областях бытия, физической и ментальной. Можно также рассматривать такой перенос физических понятий как абдукцию - логическое «умыкание», когда термин или понятие переносится из одной дисциплинарной области, где он уже принят и автоматизирован, в другую, где он остраняется и вступает в поле гипотетического дискурса. Абдукция (abduction - буквально «похищение», «умыкание») - выведение понятия из того категориального ряда, в котором оно закреплено традицией, и перенесение его в другой ряд или множественные, расходящиеся ряды понятий. Этот термин был введен Чарлзом Пирсом, по контрасту с «индукцией» и «дедукцией», для обозначения логики гипотетического мышления, когда некий удивляющий нас факт получает иное объяснение. Пирс не предложил ясного определения и поля приложения абдукции, но очевидно, что, наряду с выведением общего из частного (индукция) и выведением частного из общего (дедукция), существует еще логическое отношение между равновеликими по объему, но разнопредметными, разнодисциплинарными понятиями. Вот это отношение и можно назвать абдукцией. Например, название или метод научной дисциплины «похищается» у определенной предметной области и переносится на другую - так Мишель Фуко создал «археологию знания», хотя собственно археология имеет дело с материальной культурой. К. Маркс перенес ряд понятий гегелевской диалектики и историософии («единство противоположностей», «отчуждение») на 44 область экономики, товарного производства, и вряд ли такой перенос можно назвать чисто метафорическим. У науки может похищаться ее предмет, который становится предметом другой науки - так, семиотика отчасти «умыкнула» свой предмет, знаки и знаковые системы, у риторики. А недавно родившаяся наука «ме-метика» - эволюционная теория идей, знаков, единиц информации как размножающихся вирусов, репликаторов - в свою очередь похитила свой предмет у семиотики. Многие области знания связаны именно абдукцией, на основе которой можно производить и новые дисциплинарные области; например, у квантовой физики похищается понятие кванта, и она переходит в квантовую метафизику (см. «Микроника - наука о малом» в этой книге). Абдукция перекликается с метафорой, перенесением значения по сходству; но это не поэтический, а логический прием, основанный на расширительной работе с теоретическим понятием. Параллель между светом и мыслью, которая движется «быстрее света», далеко не случайна в свете новейших теорий о квантовой основе мозговых процессов, а также новейшей технологии квантовых компьютеров1. Между инертной массой покоя и фиксированным знанием фактов, с одной стороны, и взрывной энергией ядерных и умственных процессов, с другой, обнаруживается глубинное структурное сходство, что и 1 В частности, ведущий современный физик Роджер Пенроуз рассматривает крупномасштабную квантовую когеренцию в нейронах мозга и связывающих их микроканальцах (microtubules) как физическую основу феноменов сознания (См." Penrose Roger. Shadows of the Mind A Search for the Missing Science of Consciosness. New York; Oxford Oxford University Press, 1996). 45 позволяет использовать эйнштейновское уравнение как эвристическую формулу, действующую в разных секторах мыслезнания. *** Знание - это овеществленное «прошлое» мышление, как фабрики, станки и другие средства производства, в терминах экономики, есть прошлый труд. Всегда есть опасность, что в научнообразовательных, академических учреждениях, профессионально занятых выработкой и распространением знаний, запас прошлой мысли начнет преобладать над энергией живого, «незнающего» мышления. Основная задача научной и академической работы обычно определяется как исследование (research): «тщательное, систематическое, терпеливое изучение и изыскание в какой-либо области знания, предпринятое с целью открытия или установления фактов или принципов»1. Исследование - важная часть научного труда, но далеко не единственная. Любая частица знания есть результат мышления и предпосылка дальнейших мыслительных актов, которые от познания сущего ведут к созданию чего-то небывалого. Как уже говорилось, мышление приобретает форму знания, когда адаптирует себя к определенному предмету. Но следующим своим актом мышление распредмечивает это знание, освобождает его элементы от связанности, приводит в состояние свободной игры, потенциальной сочетаемости всего со всем и тем самым конструирует ряд возможных, виртуальных предметов. Некоторые из них, благодаря искусству, технике, социальнополитической 1 Webster"s New World College Dictionary, 3rd ed. Cleveland (OH) Macmillan, 1997. P. 1141. 46 практике, становятся предметами окружающей среды, которую мышление таким образом адаптирует к себе. Обращаясь к конкретному содержанию научной работы, следует определять ее достоинство как мерой охваченного знания, так и мерой его претворения в мысль, точнее, соотношением этих двух мер. Должна ли научная работа содержать ссылки на все наличные источники? В принципе, больше ссылок лучше, чем меньше. Но лучше и концептуальный охват большего материала, чем меньшего. А когда охватываешь большой материал, тогда и ссылок на конкретные его разделы приходится меньше Жизнь ученого коротка, а возможности науки беспредельны, вот и приходится соразмерять проработку деталей с широтой замысла. То, что Фолкнер сказал о писателе Томасе Вулфе: он самый великий из нас, потому что потерпел самое грандиозное из поражений, - можно отнести и к ученому1. Разве не поражение - попытка Эйнштейна силой мысли создать общую теорию поля, для которой у него - да и у самой науки - не было и нет достаточно знаний? Такое большое поражение стоит многих маленьких побед. Науку делают не всезнайки, а люди, которые остро переживают нехватку знаний, ограниченность своего понимания вещей. Чистой воды эрудиты, которые знают свой предмет вдоль и поперек, не так уж часто вносят творческий вклад в науку, в основном ограничиваясь публикаторской, комментаторской, ар1 «Тома Вулфа я поставил на первое место, потому что он попытался сделать наибольшее. Он попытался включить в свои книги всю вселенную и потерпел неудачу. Его поражение было самым славным». (Фолкнер У. Интервью Синтии Гренье. //Статьи, речи, интервью, письма. М: Радуга, 1985. С 224> 47 хивной, биобиблиографической деятельностью (безусловно, полезной и необходимой). Вопервых, поскольку они знают о своем предмете все, им уже больше нечего к этому добавить; вовторых, знать все можно только о каком-то очень ограниченном предмете, а большая наука требует сопряжения разных предметов и областей. Можно, например, знать все о жизни и творчестве А. Пушкина или Ф. Достоевского, Б. Пастернака или М. Булгакова. Но нельзя знать всего о пастернаковском стиле, видении, мироощущении, о его месте в русской и мировой литературе - это проблемные области, требующие концептуального, конструктивного мышления. Беда многих чистых эрудитов в том, что они не ощущают проблемы, они стоят твердо на почве своего знания и не видят рядом бездны, которую можно перейти только по мосткам концепций, мыслительных конструктов. Наука начинается там, где кончается знание и начинается неизвестность, проблемность. Такой взгляд на науку идет от Аристотеля. «Ибо и теперь и прежде удивление побуждает людей философствовать и недоумевающий и удивляющийся считает себя незнающим» («Метафизика», кн. 1, гл. 2). В идеале ученому нужно приобретать сколь можно больше знаний, но не настолько, чтобы утратить способность удивления. В науке есть разные слои и уровни работы: (1) наблюдение и собирание фактов, (2) анализ, классификация, систематизация, (3) интерпретация фактов и наблюдений, поиск значений, закономерностей, выводов, (4) генерализация и типология, создание обобщающей концепции или характеристики (например, данного писателя, эпохи, тенденций национальной или мировой литературы и т.д.), (5) методология, изучение раз- 48 ных методов анализа, интерпретации, генерализации, (6) парадигмальное мышление- осознание тех предпосылок, познавательных схем и «предрассудков», на которых зиждется данная дисциплина или ее отдельные методы, и попытка их изменить, установить новое вИдение вещей (то, о чем пишет Т. Кун в «Структуре научных революций»). Было бы идеально, если бы на всех этих уровнях наука двигалась синхронно и параллельно: нашел новые факты - дал новую интерпретацию - создал новую парадигму. Но в том-то и суть, что научные революции происходят иначе. Многие известные факты начинают просто игнорироваться, потому что они мешают пониманию иных, ранее не замеченных фактов, само восприятие которых делается возможным только благодаря новой парадигме. А она в свою очередь уже меняет восприятие и ранее известных фактов - или даже меняет сами факты! Так, по словам Т. Куна, «химики не могли просто принять [атомистическую] теорию Дальтона как очевидную, ибо много фактов в то время говорило отнюдь не в ее пользу. Больше того, даже после принятия теории они должны были биться с природой, стараясь согласовать ее с теорией. Когда это случилось, даже процентный состав хорошо известных соединений оказался иным. Данные сами изменились»1. Если такое происходит в точнейших науках, то что же говорить о гуманитарных, где парадигмы гораздо более размыты, не организуют так жестко профессиональное сообщество: новые видения вспыхивают у разных авторов, не приводя к научным революциям, а 1 Кун Томас. Структура научных революций (1962). Гл. 10. М: ACT, 2002. С 178. 49 научные революции не мешают живучему прозябанию самых традиционных отраслей «нормальной» науки (архивные, библиографические изыскания...). История науки показывает, что множество идей, обновлявших научную картину мира, возникало не в ладу с известными тогда фактами, а в резком столкновении с ними. Вот почему философ и методолог науки Поль фейерабенд формулирует правило контриндукции, «рекомендующее нам вводить и разрабатывать гипотезы, которые несовместимы с хорошо обоснованными теориями и фактами»1. К сожалению, гуманитариям это правило контриндукции известно еще меньше, чем ученым-естественникам, хотя именно гуманитарные науки способны к более частым парадигмальным прорывам, остранениям и озарениям, ввиду неустойчивости и размытости их собственных парадигм. И далее Фейерабенд настаивает: «"контрправило", рекомендующее разрабатывать гипотезы, несовместимые с наблюдениями, фактами и экспериментальными результатами, не нуждается в особой защите, так как не существует ни одной более или менее интересной теории, которая согласуется со всеми известными фактами»2. Такое несоответствие фактов и концепций динамизирует поле науки, позволяет обнаруживать новые факты и пересматривать старые. Итак, ограничивать научную или академическую деятельность сферой познания, т. е. накопления и умножения знаний (фактов, закономерностей, наблюдений и обобщений), - значит упускать то целое, частью которого является знание. Правильнее было бы опре1 Фейерабенд Поль. Против методологического принуждения // Избранные труды по методологии науки. М: Прогресс, 1986. С 160. 2 Там же. С 164. 50 делить задачу научных и академических учреждений не как исследование, а как мыслезнание, интеллектуальную деятельность в форме познания и мышления, т.е. (1) установление наличных фактов и принципов и (2) производство новых понятий и идей, которые могут продуктивно использоваться в развитии цивилизации. Знание есть информация о наличных фактах и связях мироздания; мышление - трансформация этих связей, создание новых идей и представлений, которые в свою очередь могут быть претворены в предметы, свойства, возможности окружающего мира. Мышление перерабатывает известные факты, превращает их в фикции, чтобы некоторые из этих фикций могли стать новыми фактами. О методе Зачинающие понятия, или Кощептивизм Из приоритета мышления в науке следует ряд общих выводов и для гуманитарных дисциплин, в частности для разработки той методологии, которую я назову «концептивизмом». Термин «концептивизм» образован от латинского «concipere» - «вбирать в себя, представлять себе, замышлять, зачинать, беременеть»; отсюда английское conceive - «постичь» и «зачать». «Conception» - это и концепция, и зачатие. Русский термин «понятие» не передает вполне тот зачинательный смысл, который имеет латинское и соответственно английское «concept», «conception» («концепт», «концепция» - отсюда «контрацептивные средства», т.е. предохраняющие от беременности). Возможно, более точным эквивалентом было бы «поятие», соотносимое с браком (старинное выражение «поять жену»). Когда говорят о концепте или концепции чегото- мира, человека, общества, знака и т. д., - имплицитно предполагается акт зачатия, творческого образования, «концептации» данного объекта. Концептивизм - это философия «зачинающих понятий», конструктивная деятельность мышления в области концептов и универсалий. Как и деконструкция, концептивизм признает «конструктность», концептуаль- 52 ную заданность «реальности», но ставит своей задачей не критику и демистификацию этих конструктов, а творческое их порождение, создание множественных моделей возможных миров, познавательных и общественных практик. Термин «концептивизм» указывает на зачинательно-генеративную природу новых методологий, которые не столько деконструируют языковые и мыслительные объекты, сколько концептиру-ют их, порождают в гипотетических и поссибилистс-ких модальностях. Концептивизм близок тому, что стоики, в частности Посидоний, понимали под «семенным логосом», «логой сперматикос» - семенные смыслы, огненные мыслящие зародыши всех вещей. «..Как в поросли содержится семя, так и бог, сеятельный разум мира, пребывает таковым во влажности, приспособляет к себе вещество для следующего становления...» (Диоген Лаэртский)1. Как альтернатива кантовскому критицизму концеп-тивный метод был введен в философию Шеллингом под названием «конструкции» или «конструирования». «...Без введения в философию метода конструкции во всей его строгости невозможно ни выйти за узкие границы кантовского критицизма, ни продвинуться по указанному Фихте пути к положительной и аподиктической философии. Учение о философской конструкции составит в будущем одну из важнейших глав научной философии: невозможно отрицать, что отсутствие должного понятия конструкции препятствует многим участвовать в развитии философии».2. 1 2 Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. Кн. 7, 136. М: Мысль, 1979. С 310. Шеллинг Ф.В.Й. О конструкции в философии // Сочинения: В 2т. К: Мысль, 1989, Т. Z С 4. 53 Концептивизм, или «учение о конструкции», открывает новый период мышления, который наследует кантовскому критицизму и вместе с тем выходит за рамки тех «критических» функций, которыми в значительной степени ограничила себя послекантовская философия. Если критицизм ограничивает пределы теоретического разума, то концептивизм исходит изнутри этих пределов - и переступает их, заново объединяя те способности разума, теоретическую и практическую, которые строго разграничил Кант. Но это уже знающее себя, условное единство, поскольку оно ставит своим условием саму преодолеваемую границу. Такова авантюрная склонность разума, ищущего приключений за пределом своего оседлого бытия, выступающего за предел чисто теоретической, созерцательно-рефлективной сферы. В конце концов, все границы для того и устанавливаются, чтобы их можно было пересекать, т. е. генерировать смысловые события и интенсивности там, где раньше, в докантовскую эпоху, было лишь однородное, инертнохаотическое пространство кочевья. Мыслитель-авантюрист нового времени тем и отличается от блуждающей древней номады, что знает, какие границы он пересекает и какому риску себя подвергает. Отсюда рискованный и азартный характер концеп-тивного мышления, которое дерзает преодолевать гносеологические препятствия, зная их непреодолимость, т. е. впуская невозможное в область своих возможностей. Авантюрный мыслитель не только знает - вслед за Сократом и Кантом, - сколь многого он не знает, но и (развертывая этот парадокс) знает, что он не знает заранее, сколь многое он может узнать, и с этим незнанием отправляется в путь. Образцы концептивного мышления и понимания задач философии содержатся у Ф. Ницше: «Философы 54 должны не просто принимать данные им концепты, чтобы чистить их и наводить на них лоск; следует прежде всего самим их производить, творить, утверждать и убеждать людей ими пользоваться»1. Согласно концеп-тивизму, задача философии - не объяснять и не изменять существующий мир, а расширять и умножать «мирность» мира, его концептуальную мыслимость, которая не сводима к одному из миров. Переход от анализа и критики философских текстов к концептивному мышлению как основной функции философии осуществляется в поздних трудах Ж. Делеза и Ф. Гваттари, направленных именно на масштабное обновление философского языка, синтез новых концептов и терминов: «-Философия - дисциплина, состоящая в творчестве концептов- Поскольку концепт должен быть сотворен, он связан с философом как человеком, который обладает им в потенции, у которого есть для этого потенция и мастерство. На это нельзя возражать, что о «творчестве» обычно говорят применительно к чувственным вещам и к искусствам, - искусство философа сообщает существование также и умственным сущностям, а философские концепты тоже суть "sensibilia". Собственно, науки, искусства и философии имеют равно творческий характер, просто одна лишь философия способна творить концепты в строгом смысле слова Концепты не ждут нас уже готовыми, наподобие небесных тел. У концептов не бывает небес Их должно изобретать, изготавливать или, скорее, творить, и без подписи сотворившего они ничто. <_> Платон говорил, что следует созерцать Идеи, но сперва он должен был 1 Ницше Ф. Воля к власти // Делез Жиль, Гваттари Феликс. Что такое философия? СПб; Алетейя, 1998. С 14 55 сам создать концепт Идеи. Чего стоит философ, если о нем можно сказать: он не создал ни одного концепта, он не создал сам своих концептов?»1. Такой переход от описательно-обобщающих к порождающим функциям гуманитарного дискурса совпадает с ходом методологического развития последних десятилетий и отчасти предвосхищает его следующий этап. В философии и гуманитарных науках XX века, особенно его второй половины, преобладает лингво-аналитическая ориентация, в разной степени характер-ная и для европейского структурализма и постструктурализма, и для англо-американской аналитической традиции: анализ повседневного, научного и собственно философского языка, его семантических, грамматических и логических структур. Концептивизм может рассматриваться как продолжение и одновременно преодоление этой тенденции. «Лингвистический поворот» переходит из аналитической в синтетическую фазу. Если предмет философии, да и всех лингвоцентричных и текстоцентричных гуманитарных наук, включая филологию и литературоведение, представлен прежде всего в языке, то задача этих наук - не просто исследовать, но и расширять существующий язык, синтезировать новые слова, понятия, универсалии, лексические и концептуальные поля, вводить новые языковые правила, увеличивать объем говоримого, а значит, и мыслимого. Концептивность - это смысловая насыщенность, или событийность мышления. Смысловое событие - пересечение границы между мыслительными полями. Как установила структурная поэтика, в повествовательных произведениях значимая граница пересекается "Делез Жиль, Гваттари Феликс. Что такое философия? / Пер. с фр. СН. Зенкина. СПб: Алетейя, 1998. С 14-15. 56 героем, попадающим из царства живых в царство мертвых, или из провинции в город, или из низших социальных слоев в высшие, или из обывателей в революционеры. По определению ЮМ. Лотмана, «событием в тексте является перемещение персонажа через границу семантического поля. <...> Чем меньше вероятности в том, что данное происшествие может иметь место (то есть чем больше информации несет сообщение о нем), тем выше помещается оно на шкале сюжетности»1. Но и в теоретических текстах постоянно пересекаются границы между понятиями, группами понятий, между разными сферами разума. Смысловая событийность текста зависит как от прочности этих границ, так и от энергии их преодоления. Вот почему разграничение способностей разума, строго проведенное кантов-ской критикой, дало мощный импульс для смысловых событий в мышлении XIX-XX веков - событий, нарушающих и ломающих эти границы. Вообще размежевание понятий, установление их границ- это как бы экспозиция теоретического произведения, за которой следует его сюжет, т. е. серия авантюрных пересечений границы. Образцом событийной единицы может служить афоризм, как микросюжет мышления, в котором границы понятий, уже установленные традицией и здравым смыслом, резко пересекаются. Афоризм, в силу своей краткости, не имеет места для экспозиции, но таковой служит национальный язык или вся мировая культура, сложившаяся в ней система понятий. «В ревности больше самолюбия, чем любви»: традиция связывает ревность 1 Лотман Ю.М. Структура художественного текста // Об искусстве СПб- Искусство, 1998. С 224, 226. 57 с любовью, как ее эксцесс и кошмар, тогда как Ларошфуко соединяет ревность с чем-то прямо противоположным любви - самолюбием. «Прежде, чем приказывать, научись повиноваться» (Солон). «Чтобы что-то создать, нужно чем-то быть» (Гете). В этих афоризмах пересекается установленная логикой языковых оппозиций граница между «приказом» и «повиновением», «созиданием» и «бытием», так что одно оказывается необходимой частью и предпосылкой другого. Философские, вообще теоретические сочинения в соответствии с обшей типологией текстов можно разделить на сюжетные и бессюжетные. Примером бессюжетного текста, в котором расписывается некий мир и его устройство, может быть словарь, календарь, телефонная книга, мифологическое предание или чисто аналитическая, описательная теоретическая работа. Бессюжетные теоретические тексты расчленяют и классифицируют понятия, устанавливают незыблемость их тематических и логических границ, тогда как сюжетные тексты создают динамичные концепты, которые движутся через границы и тем самым производят смысловые события. Понятия-маркеры соотносимы с неподвижными, «типичными» персонажами в повествовательном тексте, а понятия-концепты - с подвижными персонажами, пересекающими те границы, которые устанавливаются в исходной, «классификационной» картине мира. (Например, чтобы Ромео и Джульетта могли переступить запретную черту между двумя враждующими кланами, в шекспировской пьесе выведены и типичные представители Монтекки и Капулетги, маркирующие их разделенность.) Аналитическая методология, которая преобладает в англо-американской философии XX века, располагает 58 скорее к бессюжетному построению мысли, классифицирующей, маркирующей, тонко расчленяющей оттенки языковых значений. Тем более сложная задача ложится в XXI веке на синтетические направления мысли, которым предстоит выявить и разрядить энергию интеллектуальных событий, потенциально накопленную в этих аналитических расчленениях и классификациях. Еще раз напомню Ю.М. Лотмана: «Движение сюжета, событие - это пересечение той запрещающей границы, которую утверждает бессюжетная структура. <_.> ...Именно то, невозможность чего утверждается бессюжетной структурой, составляет содержание сюжета. Сюжет- "революционный элемент" по отношению к "картине мира"»1. Кон-цептивизм в гуманитарных науках- это именно сюжетное мышление, которое инициирует смысловые события, строит концепты, «революционные» по отношению к наличной картине мира. Концептивизм следует отличать от того узкопрак-тического активизма, в который оказались вовлечены некоторые философско-идеологические направления послекантовской эпохи, в частности марксизм и ницшеанство. Концептивизм не ставит своей задачей политическое действие, изменение общественного бытия или хода истории. Концептивизм- это философская деятельность смыслопорождения, организации смысловых событий. С-мысл так относится к мышлению, как со-бытие - к бытию. Смысл - это мыслительное событие, пересечение концептуальных полей, заданных аналитическим расчленением понятий. Концептивизм не есть некое единое направление - он не стремится к выравниванию интеллектуального 1 Лотман Ю.М Структура художественного текста // Об искусстве. СПб: Искусство, 1998. С 228. 59 пространства. Особенность методологически «чистых», последовательных философских стратегий, таких как идеализм или экзистенциализм, в том, что они развертываются в однородном мыслительном континууме. Можно представить, однако, что вместо «идей» или «бытия», которые, кажется, во всем противоположны друг другу, кроме своей концептуальной однородности, философия ориентируется на комплекс смысла-события. Развитие философии есть не смена направлений, но ускорение смысловых событий, уплотнение их в единицах времени и письма. С открытием принципа множимой событийности мысли философия становится на собственную почву мыслимости, т. е. рке не объясняет действительность и не изменяет ее, не сводит ее к непротиворечивой концепции и не вмешивается в ход истории, а создает собственную историю смысловых событий и космософию возможных миров. Никогда раньше производство, техника, даже бизнес и реклама не были столь метафизическими в своих основаниях. На рубеже XX-XXI веков происходит «раскрутка» незримых слоев материи, граничащих с иноматериальным - сознанием, психикой, генетическим кодом, неизвестными измерениями пространства. Так, первая задача, которую должны решать создатели компьютерных игр, - задача метафизическая: каковы исходные параметры виртуального мира, в котором разворачивается действие игры, сколько в нем измерений, как соотносятся субъект и объект, причина и следствие, как течет время и разворачивается пространство, сколько действий, шагов, ударов отпущено игрокам по условиям их судьбы и что считается условием смерти? Раньше техника занималась частностями, отвечала на конкретные житейские нужды - в пище, жилье, 60 передвижении, в борьбе с врагами и власти над соплеменниками. Философия же занималась общими во^ просами мироздания, которое она не в силах была изменить: сущностями, универсалиями, природой прей странства и времени. Техника была утилитарной, а философия - абстрактной. Теперь наступает пора их сближения: мощь техники распространяется на фундаментальные свойства мироздания, а философия получает возможность не умозрительно, но действенно определять и менять эти свойства. Техника конца XX и тем более XXI века - это рке не орудийно-приклад-ная, а фундаментальная техника, которая благодаря продвижению науки в микромир и макромир, в строение мозга, в законы генетики и информатики проникает в самые основы бытия и в перспективе может менять его начальные параметры или задавать параметры иным видам бытия. Это онтотехника, которой под силу создавать новый пространственновременной континуум, новую сенсорную среду и способы ее восприятия, новые видь! организмов, новые формы разума. Тем самым техника уже не уходит от философии, а заново встречается с ней у самых корней бытия, у тех вне-чувственных первоначал, которые всегда считались привилегией метафизики. Вырастает перспектива нового синтеза философии и техники- софиотехника, которая теоретически мыслит первоначала и практически учреждает их в альтернативных видах материи, жизни и разума. Раньше, когда в нашем распоряжении был один-единственный мир, философия поневоле была умозрительной, отвлеченной наукой. Когда же с развитием компьютерной техники и физическим открытием параллельных вселенных открывается возможность дру61 гих миров, философия переходит к делу, становится сверхтехнологией нового дня творения. Раньше философ говорил последнее слово о мире, подводил итог Гегель любил повторять, что сова Минервы (богини мудрости) вылетает в сумерках. Но теперь философ становится «жаворонком» или даже «петухом», возвещает рассвет, произносит первое слово о прежде никогда не бывшем. В XXI веке появляются, по крайней мере в научно очерченной перспективе, альтернативные виды разума и жизни: генопластика, клонирование, искусственный интеллект, киборги, андроиды, виртуальные миры, изменение психики, расширение мозга, освоение дыр (туннелей) в пространстве и времени. При этом философия, как наука о первоначалах, первосущностях, первопринципах, рке не спекулирует на том, что было в начале, а сама закладывает эти начала, определяет метафизические свойства инофизических, инопространсгвенных, инопсихических миров. Философия не завершает историю, не снимает в себе и собой все развернутые в ней противоречия разума, а развертывает собой те возможности разума, которые еще не воплотились в истории или вообще не могут исторически воплотиться, требуют построения альтернативных миров, осуществимых в иных, виртуальных формах бытия. Философия - это зачинающее мышление, которое во всяком большом, «мирообъемлющем» деле закладывает начало начал, основание оснований. XX век - век грандиозных физических экспериментов, но XXI век может стать лабораторией метафизических экспериментов, относящихся к свободной воле, к роли случая, к проблеме двойников и возможных миров. Физические эксперименты переходят в метафизические по мере того, как создаются условия для 62 воспроизведения основных (ранее безусловных и неизменных) элементов существования: интеллект, организм, жизнь, вселенная - уже в их множимом, творимом измерении. Например, клонирование- это не просто биологический или генетический опыт, это эксперимент по вопросу о человеческой душе и ее отношении к телу, об идентичности или различии индивидов при наличии генетического тождества. Особенности концептивизма как нового этапа движения мысли уясняются из сравнения с теми итогами всемирно-исторического развития, которые отразились в гегелевской системе абсолютного идеализма. По Гегелю, философия завершает труды абсолютной идеи по саморазвитию и самопознанию через миры природы и истории: «Теперешняя стадия философии характеризуется тем, что идея познана в ее необходимости, каждая из сторон, на которые она раскалывается, природа и дух, познается как изображение целостности идеи.. Окончательной целью и окончательным устремлением философии является примирение мысли, понятия с действительностью... До этой стадии дошел мировой дух. Каждая ступень имеет в истинной системе философии [т. е. системе абсолютного идеализма] свою собственную форму; ничто не утеряно, все принципы сохранены, так как последняя [т. е. гегелевская] философия представляет собой целостность форм. Эта конкретная идея есть результат стараний духа в продолжение своей серьезнейшей почти двадцатипятивековой работы стать для самого себя объективным, познать себя»1. 1 Гегель Г.В.Ф. Лекции по истории философии (раздел 3. Последний итог) // Соч: В 14 т. М; Л, 1929-1959. Т. II. С 512-513. 63 Перефразируя Гегеля, можно было бы сказать: теперешняя стадия философии характеризуется тем, что идея, созревавшая в царствах природы и истории, познается в ее возможностях, выводящих за пределы природы и истории. Целью и устремлением философии на стадии концептивизма является выход понятия за пределы действительности, но при этом не изменение и улучшение самой этой действительности, что является задачей конкретных, позитивных наук (естественных, юридических, политических и т. д.), а полагание новых форм бытия, которые еще исторически и технически не оформились и нуждаются в метафизических началах, основополагающих принципах, прежде чем ими могут заняться ученые, инженеры, политики и другие теоретики и практики позитивных дисциплин... Мировой дух испытал себя в формах познавательных и преобразовательных отношений с действительным бытием и вышел в иномодальную сферу мыслимо-возможного. Каждая форма будущности имеет в философии свой предваряющий способ потенциации. Философия становится исходной точкой опытноконструкторских работ по созданию новых миров, которые не знают принципиальных ограничений в пространстве-времени. Эта концептивная идея есть результат стараний духа в продолжение его серьезнейшей двадцатипятивековой работы стать для самого себя объективным, познать себя как первоначало существующего мира - с тем, чтобы в дальнейшем закладывать начала еще не существующих миров. От множественных интерпретаций одного мира концептивизм переходит к множественным инициаци-ям разных миров. Философия стоит не в конце, а в начале новых идееносных видов материи и бытия - у истоков тех мыслимостей, которые не вмещаются в 64 действительность и обнаруживают свою чистую потенциальность, конструктивный избыток и зародыш новых существований, трансцендирующих действительность в том виде, в каком она «закончила свой процесс образования и завершила себя». Как инженер есть производитель механизмов, художник - картин, политик - государственных реформ и законов, так философ есть производитель мыслимостей и их сочетаний, т.е. мыслимых миров. Мыслимость - это еще не слово или действие, но уже говоримость и «действуемость», полагание их возможности, смыслообразующий фон и целеполагающий импульс Мыслитель призван познать разумное в действительности не для того, чтобы ее «оправдать», а чтобы ее исчерпать, дойти до ее предела, найти вне-действительное, сверхдействительное в самом разуме и призвать его к творческому служению, к сотворению новых родов бытия. То, что раньше было «пустыми возможностями», накипью пены на действительности, становится горячими растущими пузырьками, «семенными логосами» новых миров. Мы находимся в той исторической точке, где завершается методология философского сжатия мысле-все-ленной и начинается методология ее расширения. Если гегелевский основной прием, точнее, прием мирового духа в его интерпретации, есть «снятие»- примирение и завершение в себе ранее возникших противоречий и разноречий истории, то логика концептивизма есть скорее отнятие, изъятие, похищение, абдукция. Концептивизм находит в действительности пробелы, изъяны, невоплощенные смыслы, «пузырки возможностей», которые оказываются путями перехода в иную модальность, лазейками в возможные миры. О жанре МАНИФЕСТ-ГИПОТЕЗА. ТРАКГАТ-БОНЗАЙ 1. МАНИФЕСТ-ГИПОТЕЗА Теория - это не только описание, анализ, но и предсказание, прогностика. Теория не исчерпывается жанрами состоявшихся открытий и исследований, такими как монография, статья, доклад, учебник. Манифест - вот первое слово теории, а монография - ее последнее слово. Если отобрать во всей истории эстетики и литературоведения наиболее яркие, классические работы, то в них обнаружатся одновременно черты манифеста и трактата. В «Поэтическом искусстве» Буало и «Лаокооне» Лессинга, в статьях и фрагментах братьев Шлегелей и «Защите поэзии» Шелли, в «Литературных мечтаниях» В. Белинского и «Экспериментальном романе» Э. Золя, в «Символизме» А. Белого и «Искусстве как приеме» В. Шкловского, в «Манифесте сюрреализма» А. Бретона и в «Нулевом градусе письма» Р. Барта провозглашаются новые принципы художественного мышления и благодаря этому открываются ранее неизвестные свойства и закономерности литерату66 ры как таковой. Самые общие теоретические вопросы ставятся изнутри художественной практики, как ее замысел и вопрошание о будущем. «Что есть литература» зависит от того, чем она становится и чем может стать. Жанр манифеста особенно характерен для рубежа веков, для смены больших исторических вех и культурных эпох. Рубеж XVIII-XIX веков ознаменовался манифестами романтиков, рубеж XIX-XX веков - манифестами символизма, футуризма и других движений авангарда. На перевале через хребты столетий становится вдруг видно далеко во все стороны света. Работы, составившие эту книгу, писались на рубеже XX-XXI веков, и в них очевидна жанровая направленность манифеста - попытка очертить гуманитарную мысль будущего, ее ближайшие возможности и отдаленные перспективы. Но этим манифестам чужд авангардный стиль приказа, политического или эстетического императива Манифест, в моем понимании, - это не директива, не установочное высказывание, не повелительный возглас в той тональности, которая покоряла читателей - и исполнителей - «Коммунистического манифеста» К. Маркса и Ф. Энгельса. Манифест- это не сужение, а расширение мыслительного пространства, попытка внести в него область возможного. Цель манифеста, выражаясь строчками Пастернака, - «привлечь к себе любовь пространства, услышать будущего зов». Поэтому стоит уточнить жанр предлагаемых размышлений: это не манифесты-императивы, а манифесты-гипотезы. В них не указываются единствен- 67 но правильные пути к будущему, а раскрывается веер будущносгей. Такие размышления могут иметь ценность не потому, что они верны, а потому, что они веерны. То, что сейчас несколько пренебрежительно именуется «гипотеза», в XXI веке может быть переоценено не как предварительный набросок, а как зрелый и самодостаточный тип мышления, в котором оно созерцает свои собственные возможности. Можно сказать, что соотношение теории и гипотезы в гумани-стике, в частности в философии, обратно тому, которое мы наблюдаем в естественных науках Наука сначала выдвигает гипотезы, а затем, подкрепляя их фактами, превращает в теории, т. е. переходит из предположительной модальности в утвердительную. Философия, напротив, на протяжении столетий выдвигала теории, считая их достоверным объяснением фактов и авторитетным обоснованием практических действий. И лишь постепенно в философии созревало сознание гипотетичности всех ее утверждений. Как говорит Ницше, «где можете вы угадать, там ненавидите вы делать выводы»1. Право на гипотезу - такое же завоевание зрелого гуманитарного ума, как зрелый естественно-научный ум завоевывает право на теорию. Следует отметить, однако, что в XX веке под влияние гипотетического дискурса попадает и наука. Под воздействием открытий в квантовой физике и новейших теорий хаоса и сложности («chaoplexity» - «хао-сложность») начинает пересматриваться модальный 1 Hutfuie Ф. Ессе Homo // Сочинения: В 2 т. М: Мысль, 1990. Т. Z С 725. 68 статус научных теорий, которые все больше сближаются с гипотезами, поскольку идеал полной доказательности не осуществим и в самой строгой науке. В какой-то степени эта «гипотезация» науки связана и с обратным воздействием на нее в XX веке философии и общей методологии знания, которые в XIX веке сами находились под определяющим влиянием естественных наук. И философы науки, такие как К. Поппер, Т. Кун, П. Фейерабенд, и философствующие ученые, такие как И. Пригожий и Р. Пенроуз, выступают в поддержку методологического индетерминизма (от умеренных форм до крайнего анархизма). В одной из последних своих работ Карл Поппер приходит к выводу, что в лучшем случае мы можем только надеяться, что та или иная теория окажется истинной. «Научные результаты остаются гипотезами, хорошо проверенными, но не установленными, не доказанными как истины. Конечно, они могут быть истинными. Но даже если это не истины, то это блестящие гипотезы, которые открывают путь к еще лучшим гипотезам» Мы надеемся на истинность тех теорий, которые не могут быть опровергнуты самыми строгими проверками»1. Оказывается, надежда принадлежит к числу не только теологических, но и методологических добродетелей, без которых не может обойтись наука. Причем Поппер не только констатирует гипотетичность современной науки, но и советует ей взять на вооружение «метод смелого, авантюрного теоретизирова1 Popper Karl R. A World of Propensities (1988) Bristol: Thoemmes, 1995. P. 6. 69 ния», поскольку таков «метод самой жизни в ее эволюции к высшим формам.»1. 2. ТРАКТАТ-БОНЗАЙ Если по мыслительной установке многие главы можно отнести к манифестам-гипотезам, то по составу и сложению - к маленьким трактатам. Маленький трактат - это особый жанр, который по объему равновелик статье, не превышает 20-30 страниц. Сжатие трактата до размеров статьи - такой же закономерный сдвиг в эволюции жанров, как сжатие романа до размеров рассказа Многие «рассказы» Чехова или Борхеса - это маленькие романы, которые на пространстве нескольких страниц охватывают судьбу героев во всем объеме их земного или даже загробного бытия. При этом маленький роман по своему жанровому сложению отличается от рассказа как такового, поскольку его формообразующей единицей выступает не отдельное происшествие или жизненный эпизод, а объемная панорама человеческой судьбы, система взаимодействий героя с обществом или вселенной. Так и маленький трактат по объему может уступать статье или эссе, но трактует более объемную и целостную систему понятий и категорий. Культура вообще, по мере многовекового накопления своих материалов, ищет более компактные способы их упаковки. И если тысячи томов прежней библиотеки пакуются в тонкий диск компьютера, то 1 Popper Karl R A World of Propensities. P. 7. 70 сходная задача, уже решенная техникой, стоит и перед гуманитарным мышлением. Как вернуть процессу мышления краткость и даже одномоментность, присущую символу, предотвратить его разбухание в материальную массу слов? Джеймс Джойс признавался, что ему нужен читатель, готовый без остатка посвятить всю жизнь изучению его сочинений. Но тогда этот читатель не успел бы прочитать ни Гомера, ни Шекспира, ни Данте, ни тех бесчисленных источников, без которых невозможно понимание и самого Джойса. Так что идеал всецело преданного читателя сам обрекает себя на поражение. Отпустим читателя на волю, ограничим себя минимумом слов. Сегодня, в ситуации информационного взрыва, краткость - уже даже не сестра таланта, а подруга здравого смысла. В культуре создается та же ситуация перенаселенности, что и на планете в целом. У демографического взрыва есть своя тайная этика - она состоит не в том, чтобы ограничить рождаемость, а в том, чтобы ограничить масштаб своих притязаний к миру. В том числе и к своему будущему читателю. Писателю пора осознать, что один час, уделенный его сочинению, это уже необыкновенная щедрость и самопожертвование того, кто взял на себя этот долг перед культурой. По мере расширения культурной вселенной доля каждого творца становится все более малой и почти исчезающей- Вместо глыб, которые Гомер, Аристотель, Шекспир, Гегель и Достоевский воздвигали в основание культуры, придется творить в размере атомов и даже элементарных частиц. Такой корпускулярный метод творчества выдвигает новые жанры, почти бесплотные, но начинен- 71 ные лучистой энергией самораспада. Маленький трактат - попытка квантования большого философского жанра с целью извлечения из него дополнител

Ехал на телемост с Михаилом Наумовичем Эпштейном в предвкушении интеллектуального наслаждения. И ранее я высоко ценил этого мыслителя, а его книга "Знак пробела: О будущем гуманитарных наук" (2004) вообще произвела на меня огромное впечатление, она лежит у меня под рукой на рабочем столе. Более двух часов продолжалось общение в Московском городском психолого-педагогическом университете, в аудитории 506 прекрасного здания рядом с метро "Сухаревская" (Сретенка 29). Обсуждался проект М. Эпштейна "Философия возможного" (http://www.mgppu.ru/news/detail.php?ID=2336).

Увы, час заняла скучища об азах поссибилизма - о соотношении должного и возможного, о различии между интересным и чудесным и прочие трюизмы в духе англо-американского философствования. Михаил Наумович сидел за письменным столом скромно и неподвижно, лишь голос оживлял изображение. В конце концов я не выдержал и задал вопрос в духе Мартина Хайдеггера - "Вы излагаете философию поссибилизма применительно к сущему, но что нового она открывает в бытии человека, в самом главном - во взаимопринадлежности-взаимосопряженности Sein и Dasein?" Михаил Эпштейн встрепенулся, включился на полную мощность и показал высший пилотаж на уровне своих текстов.

Он заявил, что различает возможностное в бытии и возможность в сущем. "Прежде всего, - сказал он, - я с детства живу в состоянии "меня нет, но я возможен". Главное для меня - быть в бытии". Далее он развивал в разных ракурсах эту бытийную установку.

"Философия возможного", пояснил он, представляет собой введение в посткритическую эпоху философии. В ней впервые систематически исследуется значение модальностей для всего комплекса гуманитарных дисциплин на пороге нового тысячелетия. Философия ныне входит в третью эпоху: мышление в сослагательном наклонении.

Возможностный подход (поссибилизм) открывает новые стратегии гуманитарного мышления: переход к созданию альтернативных научных теорий и практик.

Цель книги "Философия возможного" – обоснование поссибилизма как новой методологии гуманитарных наук.

Первая часть, наиболее теоретическая, рассматривает категорию возможного как проблему исторического самоопределения самой философии.

Задача второй части – обосновать "потенцирующий", конструктивный характер мышления, который вывел бы его за пределы философского критицизма.

Третья часть, наиболее проективная, очерчивает процессы развития возможностных практик и теорий в таких сферах, как общество, культура, этика, психология, религия.

Потенциология – новая дисциплина, которая, наряду с онтологией и эпистемологией, составит триаду основных философских наук. Идет ли речь о мощи государства, о юридических или моральных запретах, о силе индивидуальной воли, об эротических желаниях, о вере в божественное откровение, о возможности существования иных миров или о вероятности столкновения элементарных частиц, – перед нами всюду выступает "мочь" как универсальное свойство, всеобъемлющая потентность-потенциальность человека и мироздания, которая еще не нашла для себя объединяющей дисциплины в системе знаний.

Я подробно записал почти все мысли, высказанные на обсуждении, и получился большой материал, который я вряд ли сумею обработать с первого же захода. Поэтому возвращусь к данной заметке несколько погодя.

Прежде всего – два слова о профессоре теории культуры и русской литературы университета Эмори (штат Атланта, США) Михаиле Эпштейне. Его проект нацелен на производство новых идей и концепций и имеет своей целью формирование пространства интеллектуальной креативности. В то время как многие авторы говорят о «конце философии» и «смерти гуманитарных наук», этот проект Михаила Эпштейна, ориентированный на «возможное», убедительно демонстрирует новые ходы в производстве идей, концепций, подходов и имеет большие перспективы, в первую очередь для психологов.

Михаил Эпштейн – один из ведущих российских интеллектуалов. Он входит в первую сотню Рейтинга социогуманитарных мыслителей России, является автором известных книг «Знак пробела», «Философия возможного», «Новое сектантство», «Словарь проективной философии» и других работ.

М. Эпштейн знаменит также своим сетевым проектом «Дар слова». Он определяет его как «Проективный лексикон русского языка». Он выходит с 17 апреля 2000 г. Каждую неделю подписчикам высылается несколько новых слов с определениями и примерами употребления. Этих слов нет ни в одном словаре, а между тем они обозначают существенные явления и понятия, для которых в языке и общественном сознании еще не нашлось места.

Я сейчас перечитал книгу М. Эпштейна «Знак пробела» и сравнил с тем, что говорил Михаил Наумович с экрана и ещё более утвердился в том, что лучше осмыслять философию с текста, чем с голоса. В тексте – больше нюансов смысла, а в голосе – больше нюансов эмоции. На мой вопрос о бытийности возможного отвечал философ эмоционально и глубоко.

Вера-Надежда-Любовь обращены к возможностности бытия. Они сопряжены с интимным опытом самосознания личности – с экзистенциальным. Они подразумевают множественность «миров возможного», но не сводятся только к свободе выбора и тем более к актуализации возможного, а сопряжены с мукой саморождения и сотворения сущего. Сама возможность существования (экзистирования) сопрягает человека с Ничто, но не в смысле трактата Сартра «Бытие и Ничто», а ещё глубже, - с Бытием как возможностностью Ничто. Недостаточно говорить об актуализации возможностного, ибо проективнее-перспективнее - потенциация актуализовавшегося. Некий отблеск возможностного в сущем имеем в квантовой теории.

Да, мир существует в актуализированных возможностях. Мы опутаны ими и часто миримся с ними. Это – неинтересно. Вообще самое неинтересное – очевидное, шаблонное. Интереснее – невероятное. Поскольку возможностность мира сопряжена с энергетикой самотворения, то эта энергетика, блокируемая актуализированным, прорывается в невероятное. Поэтому наименее вероятное предстает не только наиболее интересным, но оказывается и наиболее достоверным. Философия – наиболее достоверное доказательство наименее вероятного (неочевидного). Вроде бы невероятное воскресение Иисуса Христа исторически является тем наиболее достоверным, что крепче всего держит Запад уже два тысячелетия.

Перед лицом фундаментальной возможностности человеческого бытия переосмысляются как учение Платона об идеях, так и учение Гегеля о становлении. Идеи – потенции актуального, а мышление, всегда сопряженное с идеями, есть переход из невозможного в возможное. А на место «пустыни возможностей» Гегеля приходит онтологизация возможностного. То, что казалось единственным – в можемости предстает одним из возможных. Происходящее в современном мышлении Михаил Эпштейн называет «революцией возможностного».

На мой взгляд, далее Михаил Наумович Эпштейн в полемическом задоре переборщил с критикой постмодернизма. Между тем заслуга постмодернизма в том, что он расчистил завалы окостеневшего модерна перед рывком человечества в постиндустриализм. Как ни парадоксально, постмодернизм выполнял историческую задачу преодоления надстройки индустриализма с его приоритетом социализации над субъектизацией, доводя социализацию до абсурда, до «антигуманизма» и «панструктуризма». На ум сразу приходит Луи Альтюссер с его концепцией марксизма как «теоретического антигуманизма», согласно которому личность не может быть объяснительным принципом теории общества и истории. Ибо, по Альтюссеру и ряду его неомарксистских последователей, личность с ее субъективными намерениями и действиями надо понимать не как причину, а как “эффект” объективных надиндивидуальных структур. “Теоретический антигуманизм” у Альтюссера основывается на критике поверхностно-понимаемой категории субъекта. В своей “децентрации субъекта” он старался развенчать идущее от Декарта наивное представление о целостном автономном субъекте и использовать идеи и понятия французского структурализма и постструктурализма (психологическая и философско-антропологическая концепция Жака Лакана, формирование идентичности, понятия “воображаемое”, “неузнавание”, “Другой”). Смерть авторства вместе с реальностью, кругом симулякр – якобы ставили точку Жан Бодрийяр и Жак Деррида.

Мне же кажется такое понимание постмодернизма вообще, а Жака Деррида в особенности – упрощением. Критика субъекта была необходима, чтобы подготовить рывок субъектизации из пут социализации. Кстати, прорывом в фундаментальный поссибилизм считаю концепцию differаnce («различания») Жака Деррида и его изыскания о началах бытия. А если говорить о «децентрации субъекта», то первопроходцем здесь являлся Мартин Хайдеггер, который, с одной стороны, прояснил суть субъектности до последних глубин, а с другой стороны, указал ограниченность субъектности перед последними вызовами Бытия:

«Лишь поскольку – и насколько – человек вообще и по существу стал субъектом, перед ним как следствие неизбежно встает настоятельный вопрос, хочет ли и должен ли человек быть субъектом, - каковым в качестве новоевропейского существа /точнее – Нового времени/ он уже является, - как ограниченное своей прихотью и отпущенное на собственный произвол Я или как общественное Мы, как индивид или как общность, как лицо внутри социума или как рядовой член в организации, как государство и нация и как народ или как общечеловеческий тип новоевропейского человека. Только когда человек уже стал в своем существе субъектом, возникает возможность скатиться к уродству субъективизма в смысле индивидуализма. Но и опять же только там, где человек остается субъектом, имеет смысл усиленная борьба против индивидуализма и за общество как желанный предел всех усилий и всяческой полезности».

(Хайдеггер М. Время картины мира /Die Zeit des Weltbildes, 1938/ // Хайдеггер М. Время и бытие: Статьи и выступления. Москва: Республика, 1993, стр.51. – Перевел Бибихин В.В./

Другими словами, я считаю постмодернизм с его «децентризмом субъекта» – трамплином в постиндустриализм с его приматом субъектизации над доминировавшей ранее социализацией

И правильно Хайдеггер указывает, что возможностность бытия, не говоря уж о возможностях сущего, открыты лишь субъекту, перед которым «возникает возможность скатиться».

Сейчас с приходом постиндустриализма перед людьми и обществами возникли возможности или обретать блага субъектизации, как происходит в модернизирующихся странах Запада и Востока, или же скатиться к уродству шкурничества и десубъектизации, как, увы, случилось в постсоветской демодернизирующейся России. Да, постмодернизм уже исчерпал себя, но его роль, на мой взгляд, сравнима с ролью «критической философии» в конце XVIII или с ролью феноменологического обновления в конце XIX века. Излишний критицизм и в самом деле мешает дышать, и я согласен с Михаилом Эпштейном, что преодоление постмодернизма помогает новому взлету творчества. Тем не менее именно постмодернизм с его акцентом на «архив» и обезличенность авторства способствовал рождению замысла моего Панлога.

Михаил Эпштейн сам признает, что именно постмодернизм акцентировал проблематику возможного, из чего родилась его «философия возможного», и в то же время как бы закрыл её. Тридцать лет он господствовал, но конец прошлого века стал и его концом, и мы сейчас живем в начале века, которое рождает новое начало мышления. То, что грядет и уже многим обозначилось и что пока протовиртуально, М. Эпштейн удачно называет словом «протеизм»:

«протеИзм (proteism, от греческого protos, первый, начальный, и греческого Proteus древнегреческое морское божество Протей, способное принимать облик различных существ) – мироощущение начального положения вещей; осознание того, что мы живем в самом начале неизвестной цивилизации, что мы притронулись к неведомым источникам силы, энергии, знания, которые могут в конечном счета нас уничтожить; что все наши достижения – только слабые прообразы того, чем чреваты инфо- и биотехнологии будущего. Протеизм как гуманитарная методология составляет альтернативу постструктурализму и другим «пост» , изучает возникающие, ещё не оформленные явления в зачаточной стадии их развития. Сравни у Ф.Ницше: «Мы, новые, безымянные, труднодоступные, мы, недоноски ещё не проявленного будущего» /«Веселая наука», фрагмент 382/».

(Эпштейн М. Знак пробела: О будущем гуманитарных наук. Москва: Новое литературное обозрение, 2004, стр. 830-831)

Суть субъектности высвечивается возможностностью Бытия и Ничто. Возможностность шире и глубже свободы, поскольку свобода привязывает нас к уже актуализированному, к реальности. Возможное предполагает возможностное существование (человека), которое не сводится к свободе выбора с субъектом и объектом выбора, а богаче. И история предстает богаче, чем цепочка актуализированных возможностей. Наоборот, только возможностность придает смысл истории. Ещё Макс Вебер указывал, что событие обретает смысл, если только оно осмысливается в контексте исторических возможностей. Арнольд Тойнби учил об «эфиризации истории», о «пузырьках возможного» в ней. Причем возможность – это не вероятность. Возможное и вероятное – разные планы. Я бы сказал, что вероятное – целиком в сущем, а возможное сущее – укоренено в бытии. Вот почему будущее – не нечто монолитное одно, а веер будущих. Как выразился Михаил Эпштейн, «будущее – не доска, а ластик». Что касается исторической необходимости, особенно в трактовке Гегеля, то она фокусирует и актуализирует в себе те возможности, которые опять-таки в согласии с Хайдеггером кажутся наименее вероятными. Дело в том, что пассивное большинство живет и мыслит актуально в рамках существующего, а на прорыв идет активное меньшинство, актуализирующее как раз те возможности, которые «не заняты», ибо представляются «абсурдными», «невероятными». Ясно, что виртуальное существование при прорыве к новым возможностям – труд, напряг!

Если перейти к политике, что она сопряжена именно с поссибилизацией (овозможиванием) социальной сферы. Недаром говорят, что «политика – искусство возможного». Где нет веера возможностей – там косность и застой и неконкурентоспособность (что всем нам хорошо знакомо по путинской России). А там, где существует поссибилизация, наблюдаем богатую социально-политическую жизнь, освоение новых горизонтов человеческого существования. Пример – система праймериз и других многовозможностных выборных процедур в США.

По оценке М.Эпштейна, на примере США видно, что мультикультурализм исчерпал себя, как и постмодернизм. Долой тюрьму языка, культуры, литературы! Не надо ставить стен-границ возможностей в культуре. Надо осваивать путешествия по возможностям культур. Освоение той или иной культуры, сохраняя свою субъектность, - как бы «переселение души». Мир лишь начинает глобализироваться. В эпоху Интернета и транснациональной мобильности открываются возможности обогащения жизни души, и ими надо воспользоваться. Культуры тоже будут осваивать открывшиеся возможности, чтобы выжить и расцвести. Стандартное в процессе глобализации – актуализированное, но каждая культура в процессе глобализации не только обретает новые возможности распространения и расцвета, но и выходит за границы своей традиционности, которую стремилась законсервировать-актуализировать концепция мультикультурализма (multiculturalism). /Кстати, дельная критика мультикультурализма есть в одной из статей – Владимир Малахов. Культурный плюрализм versus мультикультурализм (http://www.ruthenia.ru/logos/number/2000_5_6/2000_5-6_01.htm)/ .

К чести Михаила Эпштейна, он сопрягает поссибилизм с ресурсообеспеченностью. Чем беднее общество, тем меньше в нём возможностей и для него самого, и для каждого его члена – и чем богаче, тем больше возможностей. Трюизм? Но он не доходит до нынешних россиян, пренебрегающих базисом и воспаряющих в надстроечные умозрения об «особом пути» Руси. У нас в РФ возможности скукожились до «безальтернативности» Путина и «Единой России».

Михаил Эпштейн не мог не отреагировать на деградацию и депоссибилизацию России. Почва России перестала рожать продовольствие, народ, язык. Особенно обидно Эпштейну за язык, «в котором мы рождены и выросли». Умирание русского языка жизненно волнует мыслителя. Он призвал приложить все силы, чтобы исцелить величайший русский язык. Каждую неделю к воскресному вечеру он подвижнически готовит очередной выпуск своего замечательного Интернет-издания «Дар Слова. Еженедельный лексикон Михаила Эпштейна» и рассылает подписчикам (http://subscribe.ru/catalog/linguistics.lexicon). Мне показалось, что мотивируется Михаил Наумович Эпштейн тем же, что и я. Его философия возможного мне близка, понятна.